Клим: «Нет нации — нет театра» *^{03 марта 2008}

Беседовал Сергей Васильев

Фото Наталии Машаровой

КЛИМ (по паспорту Владимир Клименко, но по имени его почти никто не знает и тем более не называет; впрочем, он и самоидентифицируется по этому псев­дониму) — театральный философ, режиссер, драматург. Родился в 1952 году в Украине. Закончил в Москве ГИТИС (курс Анатолия Эфроса и Анатолия Васильева). Настаивает на том, что театр — Прарелигия, в основе ко­торой «Нулевой ритуал». В конце 80-х годов создал в Творческих мастерских при Союзе театральных деятелей лабораторию по изу­чению человека как феномена и исследова­нию пространства многомерного времени. Основные проекты, созданные в этой сту­дии,- «Три ожидания в „Пейзажах“ Гарольда Пинтера», «Пространство Божественной комедии „Ревизор“, „Индоевропейский проект“ Лестница-Древо» («Слово о пол­ку Игоревом», «Персы» Эсхила, «Гамлет» Шекспира, «Упанишады»), игровой ма­рафон «Мир… Театр. Мужчины… Женщины… Актеры и Шекспир». После роспуска «Мастерских» преподавал, про­водил мастер-классы в России и за гра­ницей, В середине 90-х изредка стал со­трудничать как приглашенный режиссер с театрами, в основном Санкт-Петербурга. Среди спектаклей — «Луна для пасынков судьбы» О’ Нила («Золотая маска»), «Сон об осени» Фоссе, «Гроза» Островского (пре­мия ЮНЕСКО). Автор около тридцати пьес «о театре и для театра»

Первый обладатель высшей российской театральной премии «Золотая маска» в категории «Новация», авангардный режиссер и драматург Клим принадлежит к породе, что называется, чудаков, не приручаемых, перпендикулярных людей, отваживающихся жить своеобычно, произносить свои слова и чертить воздух собственными жестами. Жить, вопреки унылой пословице, не так, как водится, а так, как хочется. Осознавая при этом чудовищную ношу своей индивидуальности. Клим, между прочим, именно так и существует.

Один из признанных лидеров ново­го русского театра, он в начале 90-х последним покинул блиндаж легендарных экспериментальных Творческих мастерских в Москве. Говорят, когда изнуренные неустро­енностью, нищетой и безвестностью мастерскую Клима оставили послед­ние актеры, он продолжал выпол­нять ежедневные тренажи в оди­ночестве. Скорее всего, это миф. Показательный, однако. Личности вроде Клима во все времена, а пуще всего — бессовестные и торгашес­кие, словно служат оправданием искусству, отдуваются своей судь­бой за компромиссы, фарисейс­тво, предательства, пресмыкатель­ство своих менее стойких коллег. Они беззаветно жертвуют себя идее творчества, терпя лишения ради умозрительного, скажем чест­но, для большинства ощущения сво­боды и верности своим принципам. Одним словом, остаются неиспра­вимыми и глупейшими максима­листами.

Клим именно таков. Он, пожалуй, совершил самый ради­кальный эксперимент в сверхта­лантливой генерации своих ровес­ников, заставив иначе, чем было принято, воспринимать театраль­ное время. Его «Божественное про­странство комедии Гоголя „Ревизор“ или „Три ожидания в „Пейзаже“ по Гарольду Пинтеру категорично извлекали зрителей из механичес­ких городских ритмов, предлагая окунуться — иногда на несколько вечеров кряду — в плавное течение вечного времени. Кому-то, конечно, эти эпические медитации в подвале казались невыносимой скукой!.. Но ценители были приворожены шаманством гри­вастого и меланхолично тянущего фразы режиссера. В Климе вообще есть что-то магне­тическое. По крайней мере, колдовс­кой, очищенный до притчевой полировки театр он умудряется создавать даже на выжженной, вымороченной, ожлобившейся, чванливой в своем невежестве и самодоволь­стве территории рутинной провин­циальной сцены. Между прочим, и „Новацию“ он получил за спек­такль „Луна для пасынков судьбы“ Юджина О’ Нила, поставленный с заматеревшими в своем непоколебимом мастерстве артистами. Сам слышал, как одна из участвовавши в той постановке премьерш изумленно признавалась, что, дескать, „этому блаженному невозможно было отказать, что-то заставляло играть иначе“.

Клим, кстати, украинец. Он родился под Львовом, вырос на Полтавщине, театром заразился Харькове, где служил машинистом сцены в академическом театре име­ни Шевченко, одновременно пробуя силы в любительских коллективах. Потом, что типично было для вязкой ситуации начала 80-х годов, драпанул с оцепенелой Украины в Москву, «чтобы никогда не возвращаться» Радикально отрезать родину, однако не получилось. Долгое время Клим нежно и терпеливо опекал запорожский театр LaVie, где актеры играли в костюмах из его коллекции (собранная на московских бара­холках, она соперничает в богемных московских кругах в популярнос­ти только с аналогичным собрани­ем нарядов еще одного украинского авангардиста в Первопрестольной-Петлюры).

Затем, не устояв перед напором и обаянием Владислава Троицкого, стал заниматься с акте­рами его «Даха», писать для них пье­сы. Впрочем, не только для них. Его «Богдана» играют во Львовском театре имени Леся Курбаса, «Украинский Декамерон» — в Одессе, а «Божественное одиночес­тво» даже в Национальном театре имени Ивана Франко. Но, в общем, надо объективно, хотя и растерянно констатировать, что родным чело­веком для современной украинской сцены Клим так и не стал. Самого режиссера это, впрочем, ничуть не удивляет. Он вообще умеет смот­реть на ситуацию с умиротворенной трезвостью. Хотя и принципиально не намерен ей льстить.

КЛИМ

Художник — это человек, говорящий поперек

Клим: В Украине вообще не чувс­твуют и не понимают мировой кон­текст. И панически боятся что-ли­бо изменить или даже самим себе что-то позволить. В Киеве совер­шенно бесподобный, мощней­ший энергетический ландшафт, поразительная публика — кра­сивая и милосердная. А театр — безнадежно ущербный, как смер­тельно больной. Люди в нем не то что не талантливы, нет же, видишь светлые хорошие лица, но испуган­ные какие-то. Мне в Киеве иной раз приятнее смотреть на продавщиц в супермаркетах, чем на актрис, — они молоды, красивы, свободны. А в театре — только страх. Страх выйти за рамки привычного. Ведь и андеграунд возникает в сильной художественной ситуации. А здесь все заново строить надо. Поскольку театр-учреждение продолжает жить по принципу: не высовывайся — получишь по голове. Можно сделать титаническое усилие и к общему изумлению вырастить в оранже­рее отдельного спектакля экзоти­ческий плод, но нужно и осознавать, что в будущем году на этой почве все равно снова посадят огурцы. Вообще я в последние годы стал еще жестче разделять Украину, фигурально говоря, как намере­ние Бога — и Украину как резуль­тат деятельности людей. Мне кажет­ся, что Бог хочет этой земле счастья, а люди, на ней живущие, — нет.

Чехов говорил, что раба в себе надо выдавливать по капле, а нас, я сам это всю жизнь чувствую, необ­ходимо высушивать, как болото. Дабы избыть хохляцкое сознание. Я никого не хочу обидеть, но госу­дарственного сознания здесь все еще нет. Парализованный страхом реформ театр, театр, не решающий­ся ставить перед собой большие цели, театр, равнодушный к свое­му будущему, погрязший в заско­рузлости и подозрительности к любым начинаниям молодых, — наверное, следствие этого не сфор­мировавшегося, инфантильного гражданского сознания. Ведь куль­тура — интерьер духовного бытия человека. И театр позорит себя, если смиряется с собственной деграда­цией и извивается, как лакей, перед публикой.

Художник обязан гово­рить своему народу о его несовер­шенствах. Это человек, говорящий поперек. Если государство очень религиозное, он заявляет: «Бога нет». Если в стране господствует атеизм, художник утверждает: «Бог есть». Функция культуры — учить сомневаться в мнимых ценностях и незыблемых истинах. Шут должен говорить правду королю. А король — уметь ее выслушать. Если в обще­стве пропадают шуты, значит, власть короля чахоточна. Я убеж­ден, что Украина не должна сегод­ня жалеть денег на театр. Не мной первым сказано, что он объединя­ет нацию, формирует националь­ное сознание. В одной моей пье­се есть слова: «Король и церковь. Только те и те. Лишь те, над кем тол­па не властна. Толпа и театр — есть вещи несовместные. Театр все-та­ки очень элитарная вещь. Он, как, впрочем, и само искусство в высшем смысле слова, существует в системе идеалов, высоких задач и целей.

Я знаю, ты разделяешь театральные поколения на растительные и строительные. По каким признакам ты их определяешь?

Это особые технологии взаимо­отношений с социумом. Есть пери­оды, когда строят театральные зда­ния, создают новое пространство для игры. А когда театр построен, там, обычно, возникают люди, несу­щие истинную жизнь. Они как вода. Вода ведь исполняет в строительс­тве дерева определенную роль, хотя сама по себе ее форма не самоценна. Строители понимают земную реаль­ность. Они, как порядочные родите­ли, сначала создают материальную базу, а потом заводят детей, кото­рые, увы, потом часто своих роди­телей стыдятся, хотя и тратят заработанные ими деньги. Потерянное поколение — всегда поколение художников. Людей растительных, оранжерейных.

А какой тип театра преобладает в Украине?

А он есть здесь, театр? Ситуация, в которой находится украинский театр, чудовищна. Молодой человек ничего не может здесь сделать. Здесь вообще больше пекутся о пенсионе­рах, чем о молодежи. Логика для меня непостижимая. Люди, которые Советский Союз строили, продол­жают это делать. Есть театр как ком­мерческое предприятие. Но нет воли в обществе и власти видеть его чем-то большим. Ведь искусство, на самом деле, — это блажь.

Когда есть в стране люди богатые, сознающие ответственность за будущее, верящие в свою землю, и в то, что на ней будут жить их дети, тогда они и вкладывают деньги пусть в непутевых, но в своих — художников, ученных. Или в систему образования к примеру. У нас же страна живет сегодняшним днем. Норовя при этом игнорировать объективную реальность. В нынешнем же театре она связана, в частности, с отсутс­твием, за единичными исключени­ями, режиссуры. А значит, больших задач и поступков. Нужны герои, которые, как хирурги, отсекут все гнилое, и начнут творить.

Откуда им взяться?

Нужна снова-таки государс­твенная воля. Причем нещадная. Надо распустить театры, законода­тельно перед этим запретив пере­профилирование их зданий. И объ­явить конкурсы на замещение всех должностей — директоров, глав­ных режиссеров, артистов. Если сво­их лидеров не хватит, надо нанять их за границей. Одновременно реформировать систему театраль­ного образования.

Ты сам-то веришь, что такое возможно?

Да, в моем поколении буддист­ский принцип недеяния, увы, часто удобно трактуется как неделания. Возможно, мы отвыкли бороть­ся. Но, желая изменить реаль­ность, лучше быть воином. То есть или всех соперников изначаль­но простить, или же их все-таки уничтожить. У нас, конечно, раз­вит и другой путь — тихо стра­дать. Недавно я сказал себе: «Моя кровь — это борщ». И это ужас­но. Ведь все там есть: и бурячок, и капуста, и сало, и турки, и татары, и поляки. Но это только кажет­ся, что дети, появившиеся от соеди­нения представителей далеких народов, красивы. Давно доказа­но, что это не так. А какова кровь, такова и идеология. Страны, в кото­рых существует сильный театр, богаты традицией. А у нас ее нет. Здесь гениальный человек умира­ет, и на другой день о нем уже никто не помнит.

Владимир Николаевич Оглоблин, убежден, по таланту не уступал Товстоногову. Его беда была только в том, что он жил здесь. Я думаю, что тут такая земля.

Ладно, здесь растут огурцы, а не бананы. Но как объяснить феномены Влада Троицкого с «Дахом», Андрея Жолдака, в конце концов?

Влад по сознанию русский чело­век. Это как к аборигенам приезжает иностранец. Он поражен необыч­ностью их культуры, и влюбляется в нее. Это не говорит о том, что або­ригены плохи. Просто их уровни разные. И Влад, по-моему, совер­шил фантастическую попытку, чтобы на этой территории нача­ло что-то происходить.

Андрей — типичный человек строительной генерации — просто волшебник. Хотя и обстоятельства в Харькове ему улыбнулись — ему достал­ся все-таки бывший театр Леся Курбаса, едва ли не единственный в Украине с подлинной традицией, да и «король» в лице местного губер­натора на момент его работы в теат­ре имени Шевченко наличествовал. Хотя одно из самых страшных моих наблюдений последнего времени: как только Андрюша покинул театр, все его невероятные усилия были погребены. Театр стал хуже, чем был до него. У актеров появилась фана­берия, хамство. И Андрея поно­сят теперь те, кто в рот ему смот­рел.

Знаешь, что я сейчас подумал. Почему в Украине самая любимая пьеса «За двумя зайцами»? В чем ее сюжет? Появился некий чело­век, который хотел нести культуру. Открыл цирюльню. Хотел жениться на образованной девушке. И чем это кончилось? Битьем и изгнанием,

Но Голохвастый еще за одной барышней приударял.

Но он же художник. Любит кра­соту. Французы не избивают худож­ников за то, что они любят многих девушек. А дело все в том, что мы не терпим лидеров. Или думаем, что хорош только тот командир, который всех подавляет. А настоя­щий лидер ведь не уничтожает всех вокруг, а помогает им раскрыть­ся. В театре, как нигде, это видно. Театр — это осознанная штука. Где нет нации, там нет и театра. Это, увы, закон. Так что украинскому театру пока остается только состра­дать. Не будет его, пока у нас вместо крови — борщ.

*Впервые опубликовано в журнале культурного сопротивления «ШО»№ 3 (29), март 2008