Чехов Митницкого: трагедия личности^{20 декабря 2010}

Текст Марыси Никитюк

Фото предоставлены театром на левом берегу Днепра

С каким бы оправданным уважением мы бы не относились к классике, надо признать, что и она устаревает и перестает с нами, современниками, говорить. В чеховских текстах есть нечто не столько устаревшее, сколько диссонирующее с нашим временем, с нами, с нашим ритмом. Меланхолия, мечтательность, неопределенность и медлительность начала 20 века, — все это не свойственно нашему миру, мы люди другого мирочувствования, мировоззрения и ритма. Единственное, на что остается уповать при постановке чеховских пьес, особенно столь облюбованных режиссерами как «Три сестры», это личность и масштаб режиссера. И, к счастью, масштаб личности Эдуарда Митницкого огромен. И Чехов в его интерпретации снова стал равен себе — своей высоте и своему пониманию трагедии личности.

Поначалу режиссер пишет свое произведение в светлых, даже несколько нарочито наивных, экзальтированных и идеалистических тонах. День рождения Ирины. Девочка в платьице, в белом банте, все как-то слишком театрально, актеры, будто вальсируют, подхватывая реплики друг друга, ненатуральный смех, глуповатое озорство. И все говорят, говорят… об отъезде и людях, которые будут жить через 200–300 лет.

Актеры в фиксированных мизансценах, то сидят на стульях в ряд, то танцуют, словно игрушечные, кукольные, ненастоящие. Но постепенно — как и в жизни — яркий свет (юности) гаснет, идеалистический голос (веры в будущее и себя) становится глуше. Малая сцена, которая в начале спектакля вмещала всех без исключения персонажей пьесы, сузилась, стала мрачной и тесной для собравшихся вместе сестер. Вот уже и тон Ирины звучит не так весело, она не едет в прекрасную Москву, она подвывает: «… в Москву, в Москву».

Атмосферу запустения, катастрофы подчеркивает «проходной двор» в доме сестер — актеры приходят из ниоткуда и куда-то в никуда уходят. Ведется диалог, а тут кто-нибудь раз да и прошмыгнет через всю сцену наискось. Вот Ирина и Барон Тузенбах играют в подобие пряток, барон с одной стороны чемоданного задника оставляет цветок, его забирает Ирина, но вместе с цветком из-за задника выходит не Тузенбах, а Соленный, Тузенбах же оказывается с другой стороны декорации. Кажется, это не дом, а вишневый сад, в котором все ищут кого-то и находят, но не те и не тех.

Второй акт с твердой уверенностью ведет зрителя к катастрофе, к краху личности. Ирина забрасывает свой итальянский, Маша изменяет мужу с женатым человеком. И становится ясно, что нарочитое изящество, инфантильная пасторальность начала спектакля были маской, очарованием еще юных детских и несформировавшихся жизней. Но маска сорвана, и, оказалось, что за жизнь и за счастье нужно бороться. А чеховские герои только устало разводят руками, мол «ну нет, так нет, будем дальше жить». И в этом «будем дальше жить» — не оптимизм, а приговор: иллюзии разбиты, впереди — мрак и брожение по узкой кромке предопределенности.

То, что происходит с Андреем (в ярчайшем исполнении Андрея Саминина), происходит со всеми, кто еще совсем недавно, буквально пол-акта назад, был молод, весел, умен и забавен. А прошло всего каких-то четыре года, и не осталось ни молодости, ни здоровья, ни задора. Андрей — взъерошенный, истеричный, интеллектуальный тип. Вначале он романтичен, экзальтирован, его нервозность — следствие любовной лихорадки. Но во втором акте — это полный отчаяния человек, который без конца врет, врет не так окружающим, как самому себе. Он то и дело повторяет, что жена его честная и порядочная женщина. И не то, что бы он не хочет видеть ее связи с Протопоповым, он это не может себе позволить. И когда он, сидя в шелковом халатике возбужденно говорит сестрам, что дом заложил за долги, а сестры по одной исчезают за задником из чемоданов, он оборачивается, — а за спиной никого.

Наташа в блестящем исполнении Татьяны Комаровой — огромное темное и в какой-то мере спасительное невежество. Она и есть тот самый гумус жизни здоровый, житейский, цепкий, чуждый мечтаниям и меланхолии. Плотская и плоская Наташа — доброе, улыбчивое животное, — по-хозяйски берет на руки Андрея (может себе это позволить, поскольку физически больше его), а позже Ольгу и качает их, как детей. В мире трех сестер это она ходит в потемках со свечей, — человек, которому нужно так мало, что он и не задумывается взять. Но в Наташе Комаровой нет зла, или злого умысла, она хоть и примитивна, но добра.

У Льва Сомова роль второго плана, он играет Кулыгина Федора Ильича, мужа Маши. Но исполнение Сомова — первоклассно, он как всегда делает свой образ очень объемным, обжитым, колоритным, неоднозначным. В его исполнении образ становится глубже, чем сам персонаж. С одной стороны, глупый человек, а с другой бесконечно любящий свою жену, видящий как на его глазах рушиться его же счастье. В начале это неустанный болтун с бантом-бабочкой в синем пиджаке, который, придя в дом, говорит, пританцовывая. В конце это тихий нервный, человек, вскакивающий от одного только взгляда жены.

Мир трех сестер герметичен — там только они да их мечты о Москве, в сущности никуда сестры и не собирались ехать, им нужно было заполнить житейскую скуку, нарисовать себе мечту. Исполнять ее… это же совсем другое дело.

Финал жесткий. Барон как единственное светлое и активно действующее лицо в спектакле — убит, военные уехали, доктор с остекленевшими глазами тоже собирается, дом заставлен, Москвы как отрадного маячка впереди больше нет. И почти крича свое «еще немного и мы узнаем, зачем живем, зачем страдаем», и «милые сестры жизнь наша еще не кончена», Ольга собирает чемоданы и выбрасывает их за стену-задник из таких же чемоданов (лаконичная декорация Олега Лунева). Сестры ей помогают, и в этом действии — отчаяние и крах всех иллюзий и надежд. Кончено. В физическом смысле жизнь сестер еще не завершена, но их духовная смерть очевидна. Заканчивается спектакль пронзительной игрой на трубе, которая не поет, а кричит об утраченных жизнях. «Три сестры» на Левом берегу — это спектакль-отчаяние, это крик о том, как жизнь затягивает в свой неизбежный бег, подменяя мечты реальностью, это крик о крахе.