«Идиот» Някрошюса^{23 ноября 2009}

Текст Марыси Никитюк

Эймунтас Някрошюс — литовский режиссер, лауреат государственной премии Литовской ССР (1983), государственной премии СССР (1987), международной премии Союза театров Европы «Новая театральная реальность в Европе» (1991), Государственной премии Российской Федерации (1999), российской национальной премии «Золотая Маска» (1998, 2000, 2004). В 1992 году Союз театров Европы признал его лучшим режиссером континента. Лауреат Премии им. Станиславского «За выдающийся вклад в развитие мирового театрального искусства».

Со своим созданным в 1998-ом году театром Meno Fortas Эймунтас Някрошюс большую часть времени гастролирует, показывая свои спектакли на заграничных фестивалях, ведь в Вильнюсе, не так уж много театральной публики, в большинстве стран театр вообще занял довольно маргинальные позиции. Только в исторически театральных городах Москва-Лондон-Берлин он крепко держит позиции искусства респектабельного, очень дорогого, и здесь самая благодатная среда для его развития.

Князь Мышкин — Даумантас Цюнис

«Идиот» — последняя премьера литовского режиссера Эймунтаса Някрошюса, которую показали в Литве, в Италии и в России. После Петербуржского театрального фестиваля «Балтийский дом»«Идиота» увидели и в Москве 14, 15, 16 ноября в Малом театре на фестивале «Сезоны Станиславского».

«Идиот»«Някрошюса» удивительным образом передает надрыв Ф. Достоевского, который в романе нагнетается стремительным наплывом персонажей самого разного толка, обычно маргинального, и срывающимся голосом автора. Повествование Достоевского построено по ним же и описанному принципу эпилептического припадка: ускоряющийся лихорадочный тон событий, все на пике своей нервозности, потом невероятный всплеск неожиданного безумия/припадка, минутное просветление и мрачное забвение. В спектакле же этот ненормальный мир передан обострением и даже излишним гротеском персонажей:

Мышкин — чист, лучист и безнадежен,

Рогожин — притягателен, в общем невиновен и безумен,

Настасья Филипповна — страдалица не в своем уме, не роковая, но невезучая, угловатая и опасная,

Аглая — эгоистичный ребенок в инфантильных ужимках и нерешительных играх во взрослую решительность, надутые губы, нервный взгляд из-подо лба,

генеральша Епанчина — и того постоянно кричащий ребенок, у нее спокойного тона не бывает, она словно помнит еще с детства, что если лечь на пол и биться в истерики, то несомненно можно получить желаемое.

Спектакль «Идиот» по роману Ф. Достоевского. Режиссер Эймунтас Някрошюс

Театр Някрошюса, как и его собственный сценический язык, пребывает в неком безвременье, он словно шатер на воздушных шарах проплывает в небе над городами и людьми, целый, по сути, бездомный организм, пустивший корни разве что глубоко в сердце его создателя. Он не спешит ни за новой режиссурой и модным клубно-фешеновым налетом, который продемонстрировал другой известный литовец, с которым Някрошюс делит площадку национального театра в Вильнюсе, Оскар Коршунавас в последнем своем «Гамлете», ни за степенной классикой. Спектакли Някрошюса отличает невероятный масштаб, особая поэтическая эпичность, и дело не только в пяти и больше часах сценического времени каждой из его постановок, а в масштабе разворачивания действия. Это практически всегда полупустые малоосвещенные большие залы, в которых Някряшюс очень тонко работает с мраком, пуская в него, то искрящиеся брызги воды, то огня, и в которых подчеркнуто маленькому актеру невозможно одиноко и больно оставаться с собой и своими страхами одному в пучине равнодушной темноты. Каждая деталь его постановки смыслообразующая, но почти всегда есть одна смыслонаправляющая. В «Гамлете» — это ржавый зубчатый диск, нависающий над актерами весь спектакль тяжестью рока, в «Отелло» — корабельная сетка на всем заднике сцены во втором акте, словно невод запутывающая героев в своих подозрениях и страстях, в «Идиоте» — подвешенные в глубине сцены огромные двери, в них внесут на носилках в начале спектакля не то санитары, не то таможенники князя Мышкина, и ловушка за ним захлопнется. И так с каждым персонажем. Сойдясь в некой критической точке встреч, каждый каждому становится непосильной ношей, недаром при первом же знакомстве Мышкина и Рогожина, тот начинает таскать князя кругами по сцене, в то время как князю тяжесть рогожинская выдается непосильной, он его тащить не сможет. Ноша Мышкина — Настасья Филипповна, но ее он тоже вынести не сможет, он то покорно и безропотно подчиняется ее отказу выйти за него замуж и уехать с Рогожиным, то в конце, когда в последний раз, освирепев, Настасья Филипповна буквально выдирает Мышкина у Аглаи, он, тихо свернувшись, ложится перед ней на стол. Мышкин Някрошюса настолько открыт и чист, что вверяет себя каждому, кто ему кажется хорошим человеком, а на самом деле тому, кто сильнее. Генеральша Епанчина спрашивает: «Любишь?», говоря об Аглае, и Мышкин воровато оглядывается по сторонам, а потом горячо соглашается — «Люблю».

Рогожин (Сальвиюс Трепулис) и Настасья Филипповна (Эльжбиета Латенайте)

Перед нами честный, очень наивный, немного пугливый, но, надо заметить, не самый юродивый персонаж — у Някрошюса каждый следующий выглядит побезумнее Мышкина-Идиота. Мастер вверил им всем какую-то болезненную детскость на фоне очень мрачной атмосферы, более зловещего, чем обычно Някрошюсовского мрака, отсутствия рока и Бога, только и разговоров о нем разве что у перевозбужденного Мышкина, да и перезвон и церковное пение слышится, как о чем-то таком религиозном заходит. Этим всем он создает пространство абсолютной безнадеги, ведь все зависит от людей, не будет никакого «извне», чтобы все решить, оттого так горько и нерешительно всем. Тут Бога нет, хоть и Мышкин его страстно ищет, тут, как в доме у Рогожина, осталась только старинная икона-подделка, изображающая ужас и страх перед провидением. От Бога только память, о том, что надо бояться и страдать и осталась, потому то все очень прилежно и страдают, наказывая каждый себя, и друг друга.

Из-за подчеркнутого инфантилизма всех персонажей герои получились неведающими что творят детишками, это не глубокая страсть и ощущение внутренней тяжести из-под которой вроде бы ни Рогожин, ни Настасья Филипповна у Достоевского не могут выбраться, а это все похоже на плохо обернувшуюся игру. Вот все собрались на Дне рождения у Настасьи Филипповны, чем не праздник, все играют в игры, сев на стульчиках один за другим рассказывают свои самые страшные поступки, но, рассказав, не уходят, а идут в конец очереди — нет конца порокам человека. Играя и шутя, Настасья Филипповна отказывает Гане. Только собачье припрыгивание и лай мужчин вокруг именинницы привносят дисгармонию и предощущение звериной расправы. И, пока не появляется Рогожин, все похоже на игру.

Настасья Филипповна болезнено прижимает к себе письма к Аглае

Нельзя не восхититься Някрошюсовскому театральному языку. Когда Настасью Филипповну торгуют: 18 тысяч, 20, 40, 60, 100! — мужчины стоят кругом нее и все бросают о пол монеты, Настасья Филипповна в блеске и звоне подпрыгивающих монет остервенело отбивает ногой по земле, будто молотком закрепляя торги и нездорово улыбается.

И вот этот весь гипертрофированный мирок у Някрошюса разговаривает на истерике, то на явной — с хриплым криком отчаяния, то на внутренней — сдерживая кипящую бурю внутри. Например, когда Мышкин приезжает в Петербург за Настасьей Филипповной, и заходит в гости к Рогожину, у того внутри все горит, его раздирает желание убить Мышкина прямо сейчас, а он строго отвечает ему на вопросы, и только откидывает объятья князя, очень смахивающие на попытку дать в челюсть. Или когда Аглая, выуживая на скамейке на свидании у Мышкина любовные признания капризно и властно, вся изнемогает, мается, рисует ногами какие-то огромные круги, сползая с лавки, задевая самого Мышкина, но при этом тиха и даже спокойна ее речь, разве что по-детски запинается иногда.

Аглая Епанчина — нервный, капризный ребенок (Диана Ганцевскайте)

Някрошюс, как и Достоевский, не упустил случая провести параллель между Мышкиным и Христом, и даже больше: между Рогожиным, Мышкиным и Христом. Перед тем, как поменяться крестами Рогожин и Мышкин трижды водружают себе на спины невидимый крест — тут и элемент игры: дети, улыбаясь носят «понарошечные» кресты, это значит и то что они друг другу крест и ноша, а можно и считать это символом Борхесовского Иуды Спасителя. Мышкин и Рогожин сцепившись при обмене крестиками, становятся неразрывно, нераздельно двумя сторонами одного целого, а Настасья Филипповна как обязательная жертва, нечто Магдаленовское в ней однозначно есть: пропащая, но непорочная, и чтобы избавиться от болезни им обоим нужно избавиться от Настасьи Филипповны, и сделает это Рогожин, возьмет на себя ответственность спасти их обоих от безумства, ввергнув в пучину одиночества.

Князь Мышкин с Аглаей в гостях у Рогожина и Настасьи Филипповны

На протяжении спектакля актеры постоянно касаются друг друга, то подбрасывают, то ласкают, то нападают, то переставляют, то расчесывают и заплетают косы, а потом растрепывают волосы, постоянно куда-то бегут, спешат в агонии наделать каких-то физических дел, чтобы в какой-то момент остановиться и ужаснуться. Пока разговор идет об одном, физическими действиями совершается подлинная беседа, выражение настоящих чувств, которое практически везде повторяются в среднем три раза, будто персонажи крестят друг друга своей любовью или ненавистью. И из-за этого много нужного волнения в спектакле, много тревожных вибраций помимо текста. А каждое событие от мелкого до решающего у Някрошюса сопровождается метафорическим действием, оттого в его спектакли так вкусно и радостно всматриваться, там нет пустот, там все живое, поэтому и сцена практически всегда пуста, режиссеру нужны просторы, чтобы из мрака и света создать мелкоинкрустированный, безгранично красивый и извивающийся мир. Всех его символов и смыслов за раз и не соберешь. Одно безгранично радует, что такой театр и сложный и понятный, и красивый и жесткий, театр вне времени, вне контекстов, как нечто самодостаточное может жить и существовать в нашем мире, только тем, кто верит и любит свой идеальный мир и ничего не боится, дано создать Солнце. Эймунтас Някрошюс всегда держится своей правды и редко когда идет на уступки зрителю, правда, три или четыре антракта на чуть более 5-часового «Идиота» было многовато, из мира Някрошюса редко когда хочется выйти в буфет, или послушать глупое щебетание соседей.