Темнота в умах и степное солнце^{30 января 2018}

Текст Елены Мигашко

Фото Артема Галкина и Анастасии Мантач

~ Три часа ночи. Спальный район Херсона. Из АТБ, расположенного в ложбине между домами, доходят последние гопники, скромно обнимая литрушки с «Черниговским». По асфальту – аппликации из разных марок стрёмных сигарет. Пахнет какой-то сладковато-тухлой сыростью, которая всегда сопровождает подъезды 5-тиэтажек, бездомными собаками, металлом турников и еще чем-то таким, что «добивает» весь этот букет, делая его сносным, даже романтическим – в по-летнему липовой темноте.

В комнате сидит зародыш драматурга. Он открывает ноутбук и начинает писать. О чем он пишет? Конечно, о себе. Если присмотреться – мы всегда, так или иначе, пишем о себе. Как бы ни звали твоих героев – Маша, Герман или Ипполит, каков бы ни был предмет твоего писательства – война на Донбассе, эльфы против орков, ссора из соседнего двора, единственное, что «вступает в игру» – это твоя «матрица» реального.

Пьеса «Мама всегда защитит» попадает в шорт-лист «Недели актуальной пьесы» 2015. Пьеса очень странная, как будто незаконченная. Там есть почти «стальной» костяк адекватной, внятной такой человеческой драмы (про такую бабушки на лавочке в Херсоне сказали бы: как я люблю, вот чтоб про чувства, про людей!), есть яркие речевые характеристики, есть пространно-символические ремарки, есть большие дыры между сценами – как от несуществующих ножниц киномонтажа.

О чем, собственно, идет речь? Дима и Андрей влюблены друг в друга, но им не повезло родиться в провинции. Глубокой провинции. «Третя хата биля рички» – это универсальный сервисный центр для решения всех социальных проблем, FAQ по вопросам безработицы, медицины и личной жизни. Семки (как валюта) в ходу чаще, чем украинская гривна, в геев не верят примерно так же, как в инопланетян, 3G интернет, нано-технологии и, по-видимому, живых негров. В общем, ЛГБТ и толерантность vs традиционализм. Запад против Востока (в каком-то смысле). Неолиберальная Европа против архаики. (Кстати, вот этот «большой круг» предлагаемых обстоятельств как раз и выводит идею текста за рамки тупо мелодрамы персоналий – хотя бы как предложение «на подумать», хотя бы предлагая конфликт с не вполне очевидной «праведной» стороной…)

Катализатор всей этой истории – мама. Она хотела как лучше, а получилось как всегда. Она – тот самый персонаж, у которого все очень драматично, все очень неочевидно. Она – заложник, и она – жертва. Потому что молодежь, как ни крути, рано или поздно свалит из этого Херсоно-Урюпинска. Их идея уже победила, чего уж там. Просто не здесь. Отчим – простое фирменное быдло, его саундтрек – «Я бью женщин и детей». С сестрой, которую изнасиловал отчим, дела обстоят сложнее... Но мать – это полный аут. Это она не отличила «сексуальные наклонности» сына от похотливой прямоты своего мужика, это ее фундаментальные взгляды на мир дали трещину прямо по самой нежной фазе уютного патриархата.

Время идет, а райцентры не меняются. Поэтому надо ставить спектакль. Ну, а может, и не в райцентрах дело. Может, просто чтобы не вышло, что «вся жизнь игра а я в ней череп». Тут начинается: как ставить, где ставить, с кем ставить?! Во-первых, становится видна грандиозная пропасть, разделяющая текст, как-то более-менее безобидно склеивающийся в голове с помощью воображения, и реальное пространство, которое торчит в глазу со всей своей отупляющей силой пустоты, неподвижности и целлюлозы (репетиционная база – PostPlayТеатр). Во-вторых, те герои, которые жили без инъекции какой-то настоящей мотивационной силы, а были только как бы пунктирными, выхваченными из «Пусть говорят» персонажами, вдруг упорно потребовали вот-прям-здесь видного «психологического» наполнения – логики развития характера.

Так что «оригинальный» текст – в топку. Для спектакля нужен клей, нужна какая-то нежно связующая, соединяющая один обрубок диалога с другим система образов. Тут, возможно, драматургу-режиссеру-автору впервые становится понятно, что перед ним – примат нормального драматического театра. Требующий школы, а совсем не чего-то своеобычного. И не то чтоб эта школа – это что-то абсолютное, такая вот коварная, финальная правда всех правд. Свои правила придумать можно. Но их придумать, пока не получается.

Получается, например, прийти к единому визуальному стилю (дресс-код почти) и внутри него же – к символу вот этой вот «архаики», вот этого трагического наива. Поскольку в степной части Украины занимаются всем, что связано с подсолнухами, то и образные ряд: дерево, лён, тепло, солнце, охра. Серые мешки – как что-то, торчащее из сухой «головки» подсолнуха – подвешены толстыми канатами к потолку (художник – Мария Крутоголова). С одной стороны, их снимают, чтобы как будто бы расплатиться с бабкой за «лечение»; с другой, когда они опускаются с грохотом на черный пол – это вот как падение очередного высохшего листка с дерева в его умирающий период.

Потом, удалось попробовать (!) придумать второй, метафорический план происходящего: в промежутках между одним «реальным» диалогом и другим на черно-льняной сцене меняется свет (красный, синий) и, например, то запуганная сестра неожиданно играет с воздушным шаром у себя под платьем, то мать с закрытыми глазами идет на чужие хлопки ладонью – как будто вот эта темнота черного прямоугольничка и есть ее жизнь.

При этом все они, собрав из деревянных лавок то или иное помещение (условную кухню или трясущееся купе поезда), возятся с этими головками подсолнухов и семками – трясут их, чуть ли не бьют в них, как в бубен, собирают, вычищают, лускают. Как будто в них – такой себе маслянистый яд провинции и беспросвета, как будто эти семки – это маленькие тараканы в голове.

«Мама всегда защитит» очень вписывается в ДАХ. Думаю, без этого «обрамляющего» места часовой, довольно разреженный и пунктирный спектакль казался бы еще более «голым». Но ДАХ, с его коврами, черепахами, свалками диковинных масок и старых музыкальных инструментов очень органично впитывает и маму (Галина Джикаева), которая еще до начала, укутавшись в плед, сидит в фойе, и крафтовые программки, и вообще весь тематический антураж.

Про кого был уже не текст, а сама часовая игра – понять было сложно. Потому что как бы ни старался актерский ансамбль, но время от времени появлялось стойкое ощущение, что все это – хотя бы вот даже про сестру (Анастасия Пустовит). У нее и роль очень заметная, и «метафорических» сцен очень много. Или все-таки про брата?.. Или мать?.. Да и вообще… весь этот сюжет, который, конечно, очень личный, но в то же время – «общее место» для всех очевидных в мире истин… И все эти лавки с гармошкой, которые – чисто тебе ДАХ, и приметы этно-метафорической режиссуры, платки-синий свет-сельские вёдра, которые – и «Буна», и «Дивка», и Баба Прися сразу… Словом, получился спектакль – как девушка в метро. Это вроде бы чье-то конкретное лицо, но при этом – лицо многих.

Под финал, можно идти домой и думать: а что же все-таки нужно личной истории, чтобы она стала «внеличной»? Может, ей нужно обрастание чужим «реальным»? А может, нужно быть тысячекратно, параноидально-личной – настолько, чтобы ни один стереотип, ни один шаблон не проникли, а-ля солнечный свет, в глухую темноту твоего блекбокса? Ведь пока один драматург отчаянно пытается собрать какую-то там свою историю, придав ей «настоящности» и весу клаптиками наблюдаемого пейзажа, где-то в Херсоне по-любому сидит на кортах один безмерно-необъятный, прямо таки космически-живой и не поддающийся никакому «объяснению» гопник.