Медея. Миф о пустом пространстве

Текст Елены Мигашко

Фото агентства «Ухо», автор Владимир Осипенко

Буто-опера «Медея» начинается не с выхода участников и танцоров, не с первых музыкальных звуков. Она начинается у ворот «Олимпийского» – с пешего крутого подъема, при котором каждый, имеющий желание, может почувствовать себя Сизифом в миниатюре. С периодических жалоб на отсутствие эскалатора. Дорога и есть своеобразный «эскалатор», транспортирующий тебя из зоны привычных городских масштабов, многоголосицы, в зону нечеловечески больших индустриальных форм и выжидательной тишины. А и правда, почему бы не представить себе белый стеклянный скелет стадиона как реплику в адрес величественных колонн Греции?

Добравшись до места проведения мероприятия – части асфальтированной крыши НСК, где перед глазами как раз и разворачивается костлявая и «пузырчатая» верхушка стадиона – понимаешь, что постановка, какой бы они ни была, уже не разрушит живую театральную магию этого участка. В стройные ряды зрительного сектора вплетаются расположенные друг напротив друга стулья. Займешь место – и придется сидеть, глядя другому зрителю в лицо. А если не хочется – можешь занять вон тот одинокий стул под музыкальной колонкой. Или попросту гулять во время спектакля вокруг бетонной стены.

О начале не объявляют. Задолго до первых звуков на другом конце площадки, вдалеке от зрителя, выстраивается шеренга людей. Наблюдая за цветовой растяжкой заката, за плывущим от шпиля к шпилю белым месяцем, упускаешь момент, когда череда участников вдруг становится к тебе на сотню метров ближе. Они двигаются короткими шагами, незаметными зрителю. Как только в поле зрения попадает этот тихий, ничем не обрамленный жест, сразу принимаешь правила игры: это такое пространство, в котором нужно замечать и слушать все, даже если оно молчит, или находится в заднем левом углу серой стены.

Вокалисты и музыканты выходят к своим инструментам, и к угасающему естественному свету заката добавляется сценический. То, что слышат зрители, меньше всего соотносится с привычными представлениями о музыке. Додекафония Шёнберга по сравнению с этим – стройный гармонический лад венских классиков. Одри Чен (США) и Фил Минтон (Великобритания) с помощью голоса создают полотно из скрипов, задышек, скрежета, шепота, визга и нечленораздельной речи. Дополняют музыкальную ткань спорадические диссонансы тромбона (Хенрик Мюнкеби Норштебо), скрипки (Михаэль Форфельд) и барабанных (Томас Рорер). Такое звучание – лучший аккомпанемент для кривоногого, судорожного, протестующего против диктатуры гармонии и центра, анти-техничного танца-буто. Диссонанс, излом, надрыв и атональность становятся главными героями постановки.

К рукам и ногам Медеи (Театр Poema, Россия) бинтами прикреплены участки кожи резиновой куклы. Они сливаются с ее собственной фигурой, создавая эффект слоящегося тела, живую материю которого она то и дело «роняет» в попытках исцарапать и изодрать деревянную платформу у себя под ногами. Шеренга участников-волонтеров украинского Butoh-Village приближается все ближе и ближе, пересекает границу оркестра, начинает молчаливую ходьбу сквозь зрительный зал. На определенном расстоянии замечаешь, что каждый из них несет на голове обломок разбитого кирпича. Можно решить, что это камни, летящие в адрес совершившей преступление Медее. А можно и прочесть это как отличительный знак, эмблему, выделяющую их, меняющую ритм присутствия – такого колдовского, углубленного и сосредоточенного, в отличии от нас, вертящих в разные стороны головой.

Помимо фигуры Ясона, вырастающего контрастным черным силуэтом на фоне индустриального задника НСК, шеренги «ходоков» и препарированного вокала, в буто-опере Флавии Гизальберти (Швейцария) и Валентина Цзина (Россия/Германия) нет изощренных постановочных приемов. В этом действе все на удивление просто. И вместе с тем оно отличается неуловимым, продуманным воздействием. Вся сценографическая концепция – в выборе городского места и аккуратной, внимательной, точной работе с ним. Сценограф Катя Либкинд превращает в театральную площадку живую фактуру города. Движение месяца над «короной» Олимпийского, отмеряющее ход времени, выплывшие из другой реальности крики болельщиков Евро-2016, ровно как и неисправная, мигающая на углу вывеска SportLif’a становятся не случайными, включаются в это пространство сгущенных смыслов.    

И в то же время, глядя на все это «довербальное» колдовство с его обескураживающей простотой, все эти вспоротые звуки и судорожные движения, не можешь не задаваться вопросом «Что же это такое? Что мне предлагают смотреть?». Буто-опера, перформанс, музыкальный концерт – жанровое определение можно выбирать по вкусу, все они в равной степени подходят и в равной степени ничего не говорят о событии. «То, что мы называем «искусством» - магическое по своему происхождению», - сказал бы Берроуз, - «Это потому, что оно первоначально использовалось с ритуальными целями для создания довольно определенных эффектов». Постановка «Медеи» больше всего напоминает такой вот древний ритуал, в котором под шаманскую музыку, преисполненные чувства невыразимого смысла, носят камни на голове, совершают ряд конвульсивных движений с целью инициации пришедших. Вот только ритуал этот, помещенный в условия неоновых вывесок, хаотической нарезки города, словно бы ностальгирует по самому себе; он разъят, лишен цельности, пугающе взрыхлен диссонансами. «Наевшись» игры воображения, логики и сюжета, искусство будто бы возвращается к своим старым задачам, своей магической и глубоко прикладной функции – создавать реальные события в среде людей, в среде жизни.

Целиком пройдя сквозь ряды зрителей, молчаливая шеренга начинает нечленораздельно шептаться на другом конце площадки. Поначалу не понимаешь, то ли это заскучавшие зрители, то ли очередная уловка режиссеров. Так или иначе, толпа отвлекается от оркестра перед глазами и инстинктивно поднимается, чтобы рассмотреть идущих и расслышать шепот. В это время два огромных софита дают яркую целенаправленную вспышку на часть голой стены. Перед световым пятном оказываются и прошедшие сквозь стадион участники, и вставшие зрители. Несколько минут все молча смотрят в пустоту, пытаясь понять, на что же указывает софит. Но свет, не обнаруживая ровным счетом ничего, спонтанно гаснет, оставляя каждого самостоятельно барахтаться в неразрешенном и повисшем чувстве полной пустоты. Ведь о финале спектакля, как и о его начале, тоже не объявляли.