Исаак Бабель: скупой рыцарь литературы^{13 октября 2010}

Марина Гонта

История района Молдаванка уходит корнями в XVI век, когда этот район ещё не был частью Одессы. Это было обособленное поселение, состоящее из двух десятков домов и нескольких мелких промышленных предприятий. Позже Молдаванка стала частью города, но в бытовом и культурном плане с ним так и не срослась. Вплоть до средины ХХ века Молдаванка была домом для мелких торговцев, лавочников, рабочих, биндюжников, а главное — нескольких тысяч одесских бандитов — «аристократов Молдаванки». Этот район стал первым домом и для Исаака Бабеля.

Еврей по национальности, одессит по духу, и русский по языку своих произведений, Бабель никогда не станет украинским писателем еще и потому, что Украина от него настойчиво и упорно отдаляется. Так же мы поступаем с Ильфом и Петровым, с Багрицким, с Горьким, разделяя на «своих и чужих» по языковому признаку, ограничивая и обедняя тем самым украинскую культуру.

Хотя именно Бабель «тужил» о разрушенных селениях и осквернённых девушках Житомирщины, затоптанных хлебах и разбитых пасеках Волыни. Это он превратил грязные районы Одессы в «романтические окраины Марселя», отыскав в однотипном и сером быте неповторимые и уникальные образы.

Рождение короля Молдаванки

Полная, точная и объективная биография Исаака Бабеля, наверно, не будет написана никогда. И виной тому совсем не «замалчивание» писателя, не внезапный арест, и даже не исчезновение его архива. Виною тому является сам Бабель, силой воображения привнесший в свой жизненный путь десятки некогда увиденных и подслушанных чужих историй. Мнимая биографичность рассказов создала якобы целостный образ писателя, но, описанное в рассказах, к реальным событиям имело только косвенное отношение. А использование первого лица было частью творческого метода Бабеля, служило предельному лаконизму и краткости, не оставляя ни одного ненужного по замыслу слова: «Так рассказы получаются короче: не надо описывать, кто такой рассказчик, какая у него внешность, какая история, как он одет…». Автобиографизм Бабеля — это также ширма для его удивительной скрытности. О литературе он говорить не любил, о своих ненаписанных произведениях — тем более, сочинял — постоянно, но никто, даже его жена, не видел, как он работал.

Исаак Эммануилович Бабель родился 1 (13) июля 1894 года в Одессе, но до десяти лет жил в Николаеве. Отец Бабеля — Эммануил Исаакович Бобель был далеко не самым бедным человеком Молдаванки, а после возвращения из Николаева и вовсе из разряда мелких торговцев перешел в класс средних предпринимателей. Снова переехав в Одессу, семья уже не возвращалась на Молдаванку, а поселилась в более престижном районе. Этот период жизни позже дал Бабелю огромный материал для рассказов, где героями были члены его семьи, многогранность характеров которых не могла быть не замечена писателем, а хитросплетение отношений — оставить его равнодушным. Но молодым юношей оценить этого он пока не мог, и первые рассказы были воплощением скорее его книжного, чем жизненного опыта. Яркие мопассановские мотивы — главное тому подтверждение.

Литературный путь Исаака Бабеля начался с рассказов «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла», опубликованных в 1916 году в журнале «Летопись». Рассказы тонкие, чувственные, но не пережитые, а просто придуманные. Произведения имели достаточно большой успех и даже определенный резонанс. После публикации «Мамы, Риммы и Аллы» против Бабеля было возбуждено уголовное дело за попытку низвергнуть существующий строй и за порнографию. Молодого писателя так и не осудили — во время Февральской революции здание суда было сожжено.

Главным редактором журнала, где публиковались рассказы, в то время был Максим Горький. Бабель во многом был продуктом работы Горького, который не очаровался случайными успехами молодого писателя. Видя в Бабеле сильного реалиста-бытописателя, Горький понимал, что бурная литературная жизнь Петербурга быстро проглотит неопытного писателя, но новых сюжетов взамен не даст. Поэтому начало литературной работы предложил отложить на несколько лет. За это время Бабель должен был набраться совсем не литературного, а жизненного опыта.

«За это время я был солдатом на румынском фронте, потом служил в Чека, в Наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, в Первой Конной армии, в Одесском губкоме, был выпускающим в 7-й советской типографии в Одессе, был репортёром в Петербурге и в Тифлисе и проч. И только в 1923 году я научился выражать мои мысли ясно и не очень длинно. Тогда я вновь принялся сочинять», — вспоминал Бабель, называя свои скитания «походом в люди».

Самым смелым поступком этих лет было поступление Бабеля корреспондентом Юг-РОСТа в Первую конную армию С. Буденного. Там царила атмосфера грубости, жестокости, несчастья и антисемитизма. Вряд ли русский псевдоним — Кирилл Лютов мог спасти невысокого, круглолицего, очкастого юношу из «киндербальзамов» от насмешек и издевательства бойцов. Бабель не мог не понимать этого. Именно в такой ситуации показан Кирилл Лютов, центральный персонаж «Конармии» — стойким, но жалким, страдающим от переламывания собственных принципов и взглядов на жизнь, от постоянных стычек с солдатами. Тем не менее, Лютов был только литературным героем. В конной армии Бабеля любили, и даже через много лет после войны по всей России у него были «товарищи по конной», готовые выручить писателя. Лютов был скорее внутренним страданием Бабеля, погруженным в среду «налитых кровью лиц» и «серых душ» бойцов. В герое это внутреннее переживание выведено на первый план: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло».

«Конармия» была написана «по горячим следам». Эта тема ещё не «взошла» в обществе и не созрела в литературе, поэтому выход рассказов — как позже и книги — стал шоком. Литературный скандал, связанный с «Конармией» ещё больше подогрел интерес к писателю. После опубликования отдельных рассказов «Конармии» в журнале «Октябрь» появилась статья самого Буденного, который рассказы называл враньем, а самого Бабеля — «дегенератом от литературы». Все силы были, конечно же, на стороне героя революции и исход «битвы» был предначертан, если бы не один факт. За «дегенерата от литературы» вступился сам Максим Горький: «Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей. Бабель украсил бойцов его изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев». Похвала такого высокого уровня была литературным признанием и вся дальнейшая критика «Конармии» уже не воспринималась всерьёз.

Тем не менее «Конармия» — это не только жизнеописание похода, это, в первую очередь, тяжелая, гнетущая тоска об истреблённой культуре, разрушенных храмах, искалеченных судьбах и сотнях тысяч жертв: «… Помнишь ли ты эту ночь, Василий?.. За окном ржали кони и вскрикивали казаки. Пустыня войны зевала за окном, и рабби Моталэ Брацлавский, вцепившись в талес истлевшими пальцами, молился у восточной стены. Потом раздвинулась завеса шкапа, и в похоронном блеске свечей мы увидели свитки торы, завороченные в рубашки из пурпурного бархата и голубого шелка, и повисшее над торой безжизненное, покорное, прекрасное лицо Ильи, сына рабби, последнего принца в династии… Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я — едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, — я принял последний вздох моего брата».

Параллельно с первыми рассказами из «Конармии» в журналах появились и совершенно другие произведения Бабеля — яркие, юмористические рассказы из цикла «Одесские рассказы». Рожденный на Молдаванке, Бабель тонко чувствовал нравы её жителей, но вникнуть в их отношения мог, только пожив там. Для этого, после возвращения из Конной армии, он снял комнату у старого еврея Циреса, который позже оказался наводчиком. У Циреса Бабель прожил несколько недель. После этого под его пером родился новый герой Молдаванки — налётчик Бенцион Крик. Во времена нэпа эта тема хотя и была популярной, но советской властью не приветствовалась. После выхода «Одесских рассказов» Бабеля критиковали за романтизацию бандитского мира и прославление их порядков. При этом критики упускали из виду, что «Одесские рассказы» — совсем не обобщение бандитской жизни Молдаванки, а история одного её Короля: «Другого такого, как Беня Король, — нет. Истребляя ложь, он ищет справедливость… Но ведь все другие невозмутимы, как холодец, они не любят искать, они не будут искать, и это хуже». Ослабленный тифом, подхваченным в конной армии, угнетённый ужасами войны и революции, Бабель показывал, что удача не исчезла совсем, и, если она где-то и обитает, то, конечно же, в Одессе.

Краткость, точность и леденящая сердце точка

После «Конармии» и «Одесских рассказов» за Бабелем «охотились» практически все редакторы крупных литературных журналов, но к этому времени у него уже сформировалось своё собственное видение литературной работы, крайне индивидуальное и субъективное. К каждому своему произведению он подходил с невероятной ответственностью и гораздо больше, чем отсутствия популярности или гнева редакторов, боялся своих «недоношенных» литературных детей. Молчание Бабеля стало одной из его «писательских изюминок». На одном из съездов писателей он даже шутил, что придумал новый жанр — молчание. За этим молчанием стояла совсем не лень или бесплодность, а кропотливая ежедневная работа. Часто его скрупулезность доходила до абсурда: «Получив в журнале деньги, Бабель забежал в редакцию на минутку, попросил рукопись „вставить слово», повертел ее в руках — и, сказав, что пришлет завтра, унес домой. И вот четвертый год рукописи „Звезда не видит в глаза, — вспоминал один из редакторов Бабеля Владимир Полонский.

Стилистической вершиной творчества Бабель считал предельную краткость текста, когда к произведению не только нельзя ничего добавить, но главное — ничего нельзя вычеркнуть. Стремление к краткости, точности и сжатости выражений приводило к тому, что над небольшим рассказом он мог работать по несколько лет, и даже после этого часто оставался недоволен уже напечатанными вещами.

Все, кто знал Бабеля, говорили, что писал он много, но при этом в печать отдавал очень мало вещей. Ходили даже легенды о том, что у Бабеля в комнате стоит сундук, куда тот прячет свои произведения. В текст долгожданного рассказа «Гюи де Мопассан», напечатанного в 1932-м году, журнал «30 дней» врезал дружеский шарж «Скупой рыцарь»: Бабель копается в своём «литературном» сундуке (на нём надпись: багаж 1929 год) и произносит пушкинские слова: «Я каждый раз, когда хочу сундук/Мой отпереть, впадаю в жар и трепет… Бог знает, сколько горьких воздержаний,/Обузданных страстей, тяжелых дум,/Дневных забот, ночей бессонных мне/Все это стоило?». Более точно отобразить ореол, которым был окружен Бабель, нельзя. Несмотря на то, что новых рассказов он не печатал годами, интерес к нему не угасал.

Было много споров, можно ли считать Бабеля выдающимся писателем, если он не печатает ничего нового, но о том, что Бабель сибаритствует никогда не говорили. Самого творческого процесса не видел никто, хотя и об этом ходили легенды. Констанитин Паустовский, близкий знакомый Бабеля, в своих воспоминания приоткрыл занавес над этой тайной — Бабель писал и переписывал свои небольшие рассказы по несколько раз, и даже небольшой рассказ по объёму переделанных вариантов разрастался до романа. «Это „Любка Казак». Рассказ. В нём не больше пятнадцати страниц. Но здесь все двадцать два варианта этого рассказа, включая и последний. А в общем в рукописи двести страниц… Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа! Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это излишество! А вот я ещё не уверен, что последний вариант можно печатать, — говорил Бабель. Такая параноидальная настойчивость имела и обратную сторону. Несмотря на то, что весь свой творческий путь он тяжело работал, но плодотворным писателем назвать его нельзя. После него осталось около восьмидесяти рассказов, две пьесы и пять киносценариев. Часто в процессе этой мученической работы над рассказами у автора «портились отношения» со своим произведением, они переставали ему нравиться, а работа над ними становилась тяжелой обузой, и, тем не менее, он годами продолжал «пропалывать» свои тексты.

Рассказы Бабеля часто кажутся разрозненной мозаикой или набором увиденных картин и эпизодов, не объединённой общей идеей или концепцией творчества. Тем не менее, это законченная морально-философская система. «Кровь, слёзы, сперма», — говорил о творчестве Бабеля Владимир Полонский. Но это — только фон его рассказов. А дальше появляется каждый в отдельности взятый герой — не тип, не характер и не обобщённая величина, не пример для подражания и не образец поведения. Это — отдельная личность в отдельной ситуации. Пожалуй, никто из писателей того времени не обратил такого пристального внимания на конкретного человека и не выделил его судьбу из судеб миллионов несчастных, затерянных в ужасе революций, войн и переворотов. «Прелестная и мудрая жизнь пана Аполека ударила мне в голову, как старое вино… Окруженный простодушным сиянием нимбов, я дал тогда обет следовать примеру пана Аполека. И сладость мечтательной злобы, горькое презрение к псам и свиньям человечества, огонь молчаливого и упоительного мщения — я принёс их в жертву новому обету», — это вступление к рассказу «Пан Аполек» — манифест творчества Бабеля. Каждый из рассказов — выполнение обета, данного пану Аполеку — тому богохульному художнику, который начал рисовать иконы с лицами жителей посёлка, дав людям хоть маленькое призрачное понимание их значимости, угодившего совсем не их самолюбию, а человеческой гордости. Возможно, в этом кроется и понимание избранного Бабелем жанра — короткого рассказа — желание охватить как можно больше важных судеб простых людей, и творческого метода — предельная точность и отсутствие лишних мазков в портрете, и тяжелого литературного труда — стремление не обмануть ожидания своих «моделей» и не превратить их портреты в карикатуры или шаржи.

„И победа Короля стала его поражением… «

«В Париже один буржуазный журналист брал у меня интервью. Он быстро, профессионально очень быстро, задавал мне вопросы и поглядывал на часы. „Я тороплюсь, синьор Бабель, мне нужно успеть дать интервью в вечерний выпуск. Зачем так мучительно думать?..». И я вдруг понял, что этот молниеносный репортер, не подозревая, открыл одну из тайн писательского ремесла и рабочего режима писателя — надо все время мучительно думать… «, — на одной из встреч отвечал Бабель на вопрос о режиме его работы. Процесс „мучительного мышления“ отражался на всей жизни писателя. Бабель был заложником своего творчества. От этого под откос шла вся его личная и семейная жизнь, и часто его поступки были жестокими и эгоистичными. Литература настолько увлекала Бабеля, забирала всё его время, покоряла себе его образ жизни, что места для чего-то ещё — не оставалось. Даже романы ненадолго занимали писателя.

В 1914 году, ещё до начала литературного пути Бабель познакомился со своей будущей женой Евгенией Гронфайн, дочерью крупного киевского промышленника. В то время он был студентом Киевского коммерческого училища и особых перспектив в жизни не имел. Дальше события разворачивались в лучших традициях романтической истории — отец Евгении о браке с молодым, не ставшим на ноги человеком, да ещё и с непонятными литературными амбициями слышать ничего не хотел, поэтому, порвав со своей семьёй, Евгения сбегает вместе с будущим мужем в Петербург — там Бабель видел начало своей литературной карьеры. С семьёй жены отношения наладятся только после революции, когда выйдут «Конармия» и «Одесские рассказы», и о Бабеле заговорят. Тогда обедневшие родственники приедут налаживать отношение с известным зятем.

Несмотря на страстное романтическое начало, отношения Бабеля и Гронфайн не сложились. Уже через несколько лет после свадьбы, не стерпев интрижки мужа с молодой актрисой Татьяной Кашириной, Евгения эмигрировала во Францию. Налаживать свои семейные отношения он уехал только через два года. После этой поездки у Бабеля родилась дочь — Наталья Бабель. Но и это не привязало его к семье. Он жил жизнью кочевника. Ненадолго поселился в Москве, но неспокойный ритм московской жизни мешал писателю работать, поэтому в столице он надолго не остался — переехал в Ростов-на-Дону, потом в Киев, потом в деревню Молоденово под Москвой. Долго на одном месте он не задерживался. Жил, как правило, на съёмных квартирах или просто у знакомых. Всё это время он тратил колоссальные силы на поиски гонораров и всё, что зарабатывал — отправлял в Париж, но личная встреча, казалось, слишком большая растрата сил для Бабеля, и знакомство отца с дочерью состоялось только через 3 года. Отношения возобновить так и не удалось, и брак был расторгнут.

Роман с Кашириной также оказался неудачным. Актриса не хотела терпеть колебаний писателя между ею и женой, и вышла замуж за Всеволода Иванова. Сына Бабеля — Михаила — Иванов усыновил.

Пожалуй, самым удачным романом Бабеля, был его гражданский брак с Антониной Пирожковой. Они познакомились в 1932 году, накануне его очередной поездки в Париж. Роман с Кашириной в то время уже был далеко в прошлом, а отношения с женой шли к концу.

Более непохожих друг на друга людей найти было трудно. Антонина Пирожкова была талантливым инженером и большую часть своей жизни проработала в Метрострое: многие станции московского метро были разработаны под её руководством. Круг друзей, увлечений и интересов у супругов был совсем разный, но, наверно, именно эта независимость и самодостаточность молодой женщины, которая была моложе Бабеля на 15 лет, и привлекали писателя. Бабель гордился нелитературной профессией своей жены. Они с Пирожковой прожили 7 лет до самой смерти писателя. В 1937 году у них родилась дочь Лидия.

Новые знакомства Бабель заводил легко. Он подкупал собеседника желанием вникнуть в суть проблемы, и тогда уже не волновало, что одинаковое внимание он проявляет к событиям, явлениям, людям, животным — всему, что его окружало: «Это невкусно, но интересно», — говорил Бабель. В каждом человеке он видел что-то интересное, при этом в нём сочетались созерцание и внимание: пассивная и активная позиции слушателя. «Неистовое любопытство» называла Надежда Мандельштам движущей силой Бабеля. Несмотря на это обаяние, близких друзей у него практически не было. Из-за чемоданного образа жизни, все отношения с людьми сводились, в основном, к переписке. Единственным по настоящему близким человеком была его мать, но и та с 1924 года жила за границей: «вы знаете, что мать — одна из немногих моих привязанностей, вернее всего — единственная и неистребимая любовь. Я разметал всех, и они угасают вдали от меня», — писал он в одном из писем.

К литературно-богемному миру Бабель относился с презрением. Ему больше были интересны другие люди — далекие от литературы жокеи, охотники, деревенские мужики, старые одесские приятелей. Тем не менее, большинство респондентов Бабеля — его редакторы, издатели, сценаристы, писатели. Возможно, это ещё одна жертва творчеству. Литературные сборища Бабель посещал достаточно часто. Его персону хотели «получить» практически все владелицы, популярных в то время, «литературных салонов». «На Бабеля» приходили любые посетители. Для самого писателя эти салоны имели практическую ценность — здесь он оттачивал свои истории, пробуя их на заранее заинтересованных зрителях.

Посещение одного из таких салонов сыграло злую роль в судьбе писателя. Бабель был вхож в дом Николая Ежова, женой которого была одесская знакомая Бабеля Евгения Соломоновна Фейгенберг. Об этих встречах ходило много слухов. Бабелю даже приписывали роман с женой наркома. После самоубийства Фейгенберг и ареста Ежова, арестовали и самого писателя.

Расстрел без оснований

Тучи над Бабелем не сгущались. Его не переставали печатать (скорее его молчание дразнило советскую власть), не исключали из Союза писателей и не устраивали травлю. Пожалуй, единственным опасным звоночком стал Международный антифашистский конгресс писателей в 1935 году, когда Бабеля, одного из самых известных советских литераторов, в состав делегации не включили. Организаторы конгресса обратились к советской стороне с просьбой «прислать» Бабеля и Пастернака. Через несколько дней писателей «доставили» в Париж. Во всём остальном жизнь не менялась. За 3 года до ареста он даже получил дачу в писательском посёлке Переделкино — символ признания со стороны властей. На этой же даче его и арестовали.

История ареста и осуждения Бабеля пропитана ещё большим цинизмом и враньём, чем большинство арестов того времени. В ночь на 13 мая 1939 года в квартиру писателя в Москве пришло несколько человек. Двое остались для обыска, двое других — поехали вместе с Антониной Пирожковой на дачу за Бабелем. Оттуда их повезли обратно в Москву. По дороге Бабель жалел, что ему не дали закончить работу над рассказом, сетовал о том, что мать не будет получать писем и просил жену, чтобы их дочь — «не была жалкой». За воротами Лубянки Бабель вышел, и супруги больше не виделись. Жене Бабеля сообщили вердикт суда: «10 лет без права переписки». Такой приговор был далеко не нов, и его истинное значение многим было известно. На вопрос, означает ли это расстрел, Антонине Пирожковой ответили, что Бабеля это не касается. Дальше началась история вранья, стоящая описания и не требующая комментариев. Каждый год родственники Бабеля подавали запрос о состоянии заключенного, и каждый год получали ответ: «Жив, здоров, содержится в лагерях». В 1947 году на запрос пришел ответ: «Жив, здоров, содержится в лагерях. Будет освобождён в 1948 году», но в следующем году Бабель не появился.

В 1952 году к Антонине Пирожковой пришел человек, якобы сидевший с Бабелем, передал письмо ещё одного заключенного, пишущего о Бабеле. Складывалась картина, что муж действительно скоро вернётся. Но в том же году семья сделала запрос непосредственно в лагерь на Магадане. Оттуда пришел ответ: Исаак Эммануилович Бабель здесь не значится. Даже во время реабилитации о судьбе писателя семье ничего не сообщали, и за год реабилитационного процесса никто не знал, реабилитируется Бабель при жизни или посмертно. В декабре 1954 года Пирожкова получила справку о реабилитации мужа и закрытии дела, а потом приписку: «Умер 17 марта 1941 года от паралича сердца». Осознать всю степень цинизма сразу было трудно, но вдове настоятельно посоветовали поверить в смерть Бабеля. В 1984 году Антонина Пирожкова узнала ещё одну, теперь уже настоящую дату смерти — 13 июля 1940 года писатель был расстрелян.

Архив Бабеля, конфискованный при аресте, так и не был возвращён. Акта о сожжении бумаг не было, но и рукописи не нашлись. В подвалах КГБ было потеряно пять папок. Среди них ненапечатанный сборник «Новые рассказы», повесть «Коля Топуз», переводы рассказов Шолом-Алейхема, дневники, письма, фотографии.

«Кого ты бьешь?.. Ты бьешь орлов. С кем ты останешься, хозяин, со смитьём?», — словами своего героя Фроима Грача мог бы обратиться Исаак Бабель к своим палачам, но перед смертью ему вряд ли давали слово. Как и старик Фроим Бабель был неожиданной жертвой. К 1939 году ночные визиты уже становились редкостью, и все те, кто остался, начинали на что-то надеяться. Но такую яркую персону как Бабель советская власть забыть не могла. В заключении о реабилитации Бабеля было написано: «Что послужило основанием для его ареста, из материалов дела не видно, так как постановление на арест было оформлено 23 июня 1939 года, то есть через 35 дней после ареста Бабеля». Очевидно, как и старик Фроим, Бабель в «будущем обществе» был просто не нужен.

Бабель о себе

«У меня нет воображения. Я говорю это совершенно серьезно. Я не умею выдумывать. Я должен знать все до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать. На моем щите вырезан девиз: „Подлинность!» Поэтому я так медленно и мало пишу. Мне очень трудно. После каждого рассказа я старею на несколько лет. Какое там к черту моцартианство, веселье над рукописью и легкий бег воображения! Я где-то написал, что быстро старею от астмы, от непонятного недуга, заложенного в мое хилое тело еще в детстве. Все это — вранье! Когда я пишу самый маленький рассказ, то все равно работаю над ним, как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Эверест. Начиная работу, я всегда думаю, что она мне не по силам. Бывает даже, что я плачу от усталости. У меня от этой работы болят все кровеносные сосуды. Судорога дергает сердце, если не выходит какая-нибудь фраза. А как часто они не выходят, эти проклятые фразы! «

«У Льва Николаевича Толстого хватало темперамента на то, чтобы описать все, что с ним произошло, а у меня, очевидно, хватает темперамента только на то, чтобы описать самые интересные пять минут, которые я испытал…»

«Я беру пустяк — анекдот, базарный рассказ — и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что ее не разобьет даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить. Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он веселый, а потому, что всегда хочется смеяться при человеческой удаче.»

О Бабеле

Вячеслав Полонский Из дневника 1931 года

… Среди них — оригинал Б. Он не печатает новых вещей более семи лет. Все это время живет на проценты с напечатанного. Искусство его вымогать авансы изумительно. У кого только не брал, кому он не должен — все под написанные, готовые для печати, новые рассказы и повести.

Тамара Иванова

Это был очень сложный, очень скрытный, внешне обаятельный человек. Но по существу пессимист, с какими-то очень сложными комплексами в душе. Человек, живущий все время в вымышленном мире и сам с собой играющий. И он всегда ставил перед собой задачу сложнее той, которую мог решить. А вместе с тем — профессиональный остряк. Остроумие было его любимым занятием.

Александра Азарх-Грановская

Я дружила с Томасом Манном, с Фрейдом, но такого человека, как Бабель, больше не встречала.