Убить пидара^{21 мая 2011}

Евгений Марковский

Я стараюсь делать это ежедневно. Когда только выдастся свободная минутка. Обычно это вечером, после работы. Или на выходных, если не приходится вкалывать сверхурочно. Вы спросите — это такая разрядка после напряжной смены? Я отвечу — нет, не разрядка. Для разрядки лучше хуярить грушу в зале. Или, допустим, в баню сходить. Или бабу выебать. Что я и делаю регулярно — все эти три занятия, я имею в виду. А то, о чем я сейчас говорю, это скорее… Долг, что ли. Полезное для общества дело. Громко звучит, я знаю. Но выходит, что примерно так.

Короче, я выхожу на улицу, чтобы отпиздить пидараса. Иду на самую людную улицу. Час пик. Ходит много людей. Я становлюсь на углу и жду. Как всегда, не долго. Вот идет пидар. По-любому, пидар. Тощий, узкие джинсы, виляет жопой. В ухе серьга. Он не спешит — может, гуляет, поджидает своих дружков. Иду ему наперерез. В руках у меня палка — я всегда беру палку. Милицейскую дубинку. Нет — бейсбольную биту. Подхожу к нему с бейсбольной битой, говорю: «Эй!» Негромко, но отчетливо. Он поворачивает голову. Помады, правда, на нем нет, и никакой там туши, и ни теней — ясное дело, шифруется. Они же все шифруются, потому что в нашем городе, честно говоря, не очень любят пидарасов, а если бы, сука, к ним относились терпимо, или, как это сейчас называется, толерантно, блядь, то они бы, конечно, воспрянули духом и позволили бы себе многое. Например, нацепляли бы разноцветные шмотки, как это они обычно делают в странах, где с пидарами цацкаются, точно это заслуженные ветераны войны или передовики производства. Хотя на самом деле вся типа привилегия гомосека перед нормальным человеком заключается в том, что он может позволить запустить себе в очко мужской хуй или взять всё тот же хуй в рот. Ну или наоборот — ебать в жопу своего, извините, кавалера, и ему же давать пососать. Вот все так называемые козыри пидараса! В общем, пидар поворачивает голову ко мне, я пристально смотрю в его глаза, я четко вижу в них то, что и ожидал увидеть. В глазах у него написано: «Я пидар». Говорю: «Стой, пидар!» Останавливается (они все сразу останавливаются). Я говорю: «Признавайся сразу — ты пидар?» Молчит. Тебе лучше сейчас признаться, говорю, может, потом и не покалечу. Он что-то мямлит: «Что вы от меня хотите? Я не этот… Я не тот, за кого вы меня принимаете…». Виляет, виляет жопой, гандон. Но, само собой, напрасно. Я его прерываю: «Ну, хватит! Можешь мне ничего не говорить — по тебе и так всё видно. Пошли!» Хватаю его рукой повыше локтя и отвожу в переулок. Он подчиняется сразу же, покорно плетется на экзекуцию. Сворачиваем. Справа магазин для собак и кошек «ваш лучший друг», слева — салон «Часы». Оба уже закрылись. Пидар не сопротивляется — не вырывается, не кричит. Еще бы ему кричать — у меня же в руке бита! Толстая, увесистая бита для игры в бейсбол. Кстати, удивительное дело: у нас бейсбол нахуй никому не надо. Не наш это спорт. Вы когда-нибудь видели у нас ажиотаж по поводу бейсбола? Им занимаются только редкие, блядь, энтузиасты. Для нас это типа экзотика. А вот такой снаряд бейсбольный, как бита, уже сколько лет пользуется народной любовью. Потому что ничего нет лучше для разборок, это я вам точно говорю! Ее очень удобно сжимать обеими руками и ебошить — но не по мячику, а по спинам, по бедрам, по головам неугодных, проштрафившихся, наебавших тебя мудаков, или пидаров, как сейчас. Не зря ходит история, что в девяностых у нас биты разметались в спорттоварах в считанные часы. Дефицит был, блядь!

В общем, отпускаю его и отступаю на шаг. «Так ты, значит, не голубой?»«Пожалуйста, не бейте меня, прошу вас!» Тут-то я и начинаю его пиздить битой. Сначала по плечу — по правому. Вопит, хватается за плечо. Я ему — по левому. Еще раз. Потом — по бедру. На! На! На, сука! В колено. Он падает на колени. Ебошу его пару раз по спине. Ну, честно вам скажу, пока что всё это так, несильно, по-среднему. Он закрывает руками голову, орет: «Помогите!» Луплю его по рукам — по кистям. Знаю, это боль адская. Он визжит, прямо весь заходится, точно свинья под ножом. Вдруг в переулок вбегает какой-то мужик, за ним — еще один. Откликнулись типа на зов о пощаде! «Эй, ты чего его бьешь?», — спрашивает первый. «Так он голубой!» — отвечаю и хуярю своего пидараса между лопаток еще раз. «А, ну, тогда ладно, — успокаиваются мужики. — Мы пошли». И уходят. Я бросаю биту в сторону — надоела. Начинаю мочить его с ноги. Носки у меня на ботах с кованой пластинкой, специально для таких случаев. Раз, два, три, четыре. Чувствую его ребра — он же худой. Он валится на бок, я уже потный — распалился. Прессую его со смаком. Даю просраться. Он уже не орет, а так — стонет и хрипит. И голову закрывает. Фуф, ну ладно, хватит с него, я уже устал, прямо заебался. Последний удар — в самое очко. Пидарас громко выпускает газы. Фу, какая вонища Я поднимаю биту и ухожу домой. А пидар, весь в крови, остается хрипеть и корчиться по мокрому от начавшегося дождика асфальту. Теперь можно отдышаться, покурить. Банку пива выпить. Отпраздновать это славное событие. Нет, если вы переживаете за него, то не стоит, потому что я палку стараюсь не перегибать. Я, конечно, отпиздил его конкретно, на славу, но ломать — точно ничего не ломал. Ни ребер, ни костей. Только синяки будут, кровоподтеки, ну, поваляется с неделю. На амбулаторном, блядь, лечении. Не, ну, может, пару ребер и сломал. Так кто ему виноват, что он, сука, пидарас конченый?..

Нет, короче, я вам скажу, это, скорее всего, жирный пидар. Точно! Всё так, как я вам и сказал, только пидарас не тощий, а жирный. Сальное, рыхлое брюхо вываливается из этой его педерастической маечки на ремень штанов, ну а штаны всё равно узкие, хоть он и толстый. Знаете, штаны в стиле «обосрался и иду» — очень модные сейчас у пидарасов и всяких неформалов. Рожа как у хряка, глазки маленькие, три подбородка.

Давно не мытые волосы стянуты резинкой в луковицу — знаете, так гомосеки особенно любят. От него воняет за десять метров, эта гнида пердит каждую минуту, и даже не пердит, а бздит, точно хорек, — воняет невыносимо. Когда я его ебошу, я жалею, что не прихватил противогаз. Под конец он вообще обсераетса. Светло-коричневая жижа сочится из-под штанин прямо ему в кроссовки, растекается по тротуарной плитке, смешивается с кровью и дождевой водой.

Нет, не так. Всё не так. Знаете что? Это абсолютно конкретный пидарас. Не важно, тощий он, жирный, сейчас, понимаете, не это главное. Скажем так — это обычного сложения пидарок, не высокий, не низкий, не худой и не толстый. Но при этом, что важно, со всеми этими пидарскими делами: губы в помаде, глаза подвел, крем, пудра, штаны, опять-таки, узкие, но кожаные, черные, блестящие, оранжево-желтый пиджак с подбитыми поролоном плечами, на голое тело, волосы с груди, видно, в дамском салоне для эпиляций повыщипывал, на груди, как они говорят, тату — цветная такая картинка, скорее всего, хуй с такими как бы крылышками, над хуем надпись по-французски, под хуем — по-латыни, волосы короткие, светло-желтые, крашеные, а по краям так, знаете, зеленоватые. Идет и курит сигаретку. Что-нибудь ментоловое. Так, знаете, по-женски, с оттопыренным мизинцем. Про походняк молчу — пидараса вернее всего везде выдаст именно походка.

Луплю его, не сдерживаясь, с самого начала лихо, изо всех сил. Уже и руки, и ноги гудят, пот затекает со лба в глаза, капает с кончика носа на асфальт, пробегает по спине

к заднице. Жарко. Вы думаете, это так уж легко? Сами попробуете? Нет? А зря, я вам скажу!

Ну да ладно, ради такого дела можно и потерпеть. И я его ебошу и ебошу. Он уже давно даже не хрипит. Что-то в нем булькает. И голову руками закрывать перестал. Изо рта вырывается сгусток темной крови. Продолжаю лупить, как в мешок с картошкой. Смотрю — а он на витрину собачьего магазина уставился и смотрит, всё смотрит и не моргает. А что там интересного — там намалевали этих, с черными пятнами, долматинцев, таких как бы улыбающихся щенков. Что в них такого интересного? Бью его еще раз, совсем несильно, можно сказать — задумчиво. Всё равно не моргнул. Наверно, подох. Наклоняюсь, гляжу ему в глаза. Остекленели. Щупаю пульс — противно, блядь, кисть липкая от крови. Пульса нет. И точно — замочил пидараса! Вот незадача. Достаю платок, вытираю руку, потом поднимаю биту и ухожу домой. Ну, перестарался слегка, но ничего страшного не произошло.

Не, блин, опять как-то оно не так… Короче, вот что я вам скажу! Ну, голубой точно такой же, как в последний раз. А я без дубинки, без биты, вообще без какого-либо вооружения. Подхожу и говорю: «Молодой человек!» Трепетно так: «Молодой человек! Сигаретой не угостите?» И улыбаюсь, и смотрю ему в глаза. Он всё понимает, как говорится, с полувзгляда.

Протягивает мне свою конченую ментоловую сигарету, говорит: «Меня зовут Алекс. Прекрасная сегодня погода, не правда ли?»«Чудесная, — вздыхаю (еб его мать!), — чудесная. В такой вечер, Алекс, невольно думаешь, что весь мир лежит перед тобой, как на ладони, и все, о чем ты мечтаешь, непременно сбудется!»

«Да вы поэт! — усмехается этот вафел. — Как зовут романтического юношу?»

«Эрнест», — придумываю я романтическое имя Восхитительно! — так я и думал, что он поведется! — «вы только что говорили, Эрнест, что в такой вечер, какой мы видим сейчас, мечты должны обязательно сбываться. О чем же вы мечтаете?»

Я ничего не отвечаю, только застенчиво опускаю взор. Что означает: «О тебе, блядь, мой милый Алекс, о твоем, блядь, сладком хуе мечтаю!»

То есть слова типа излишни. Мы идем в кафе, выпиваем бутылку «Мартини» за его счет. Он с прессом денег — ну, а как же, это очень стильный пидарас, он сосет банкирам, промышленным тузам и генеральным продюсерам рейтинговых телешоу. Уже после первого бокала он начинает ко мне тянуться руками, но я его типа так сердито и капризно осаждаю.

«Алекс, еще одно такое поползновение — и я молча ухожу. Навсегда!» Он извиняется, клянется, что больше не будет и даже чуть-чуть отодвигается. Я вздыхаю с облегченней — роль ролью, а все-таки на хер мне нужны эти поглаживания, я же их потом и с порошком не отмою! «Эрнест», — сюсюкает он, — «вам нравится Дебюсси?»

Ну, конечно. Ясный перец. За твои бабки мне всё нравится. Ты главное, заказывай, я не привередливый. «вы слышали его ноктюрны?» Ноктюрны — это, кажется, что-то музыкальное? Ну, хуй с тобой, слышал. Слушаю по пять раз на день. Засыпаю под ноктюрны, как под колыбельную. Включаю их, когда иду срать. „Так вот, Эрнест, вы как один из его ноктюрнов во плоти. Скорее всего, самый первый, «Облака».

«вы, Эрнест, как облако. Переменчивый. Обворожительный. Страстный… Я… я люблю вас!»

Ну вот, приехали. Но я всё-таки, знаете, польщен. Значит, сыграл свою роль на славу.

Мы идем ко мне. Он хоть и любит меня, типа, а всё же идет на некотором расстоянии. Ну, так поклялся же — не прикасаться! Клятва пидараса!

Заходим ко мне, проходим в спальню.

«Дорогой, — начинаю я, — что ты думаешь о маленьких, так сказал, развлечениях, о таких как бы всяких любовных забавах, типа плеточки, наручников, свечечек горящих?»

«О, душа!» — он всё-таки не выдерживает, бросается обниматься, лопочет что-то по-французски. «Но-но! — опять осаживаю я его. — Ты раздевайся и ложись, а я сейчас». Выхожу. В кладовке у меня наручники и моток крепкой веревки. Беру это и возвращаюсь в спальню. Пидарас уже лежит на моем диване голой жопой вверх, тело белое, ненатруженное, на левой ягодице вытатуирована маленькая лилия. Отвожу ему руки за спину, защелкиваю наручники. Веревкой крепко-накрепко опутываю ноги у щиколоток. Из тумбочки достаю длинный хлыст из свиной кожи, с длинной, для двух рук, сосновой рукояткой.

«Ну что, пидар гнойный, поехали?»

Со свистом начинаю его стегать. Он дергается и отчаянно вопит. На спине, на руках, на жопе проступают алые полосы.

Он вопит: «Так, Эрнест, тяк, я плохой я неправильно себя вел, Саша плохо, плохо себя вел, он больше не будет, не будет больше… И всё в таком духе»

Обалдеть.

Ну, хорошо. Мочу его дальше. Он начинает хрипеть и как-то так ерзать всем телом. Вдруг он орет на всю катушку — у меня аж уши закладывает. Ах ты, сука, — так ты же кончил! Я бросаю хлыст и бегу в ванную. Прибегаю с ведром, полным холодной воды. Ну-ка, получи! Вафлист изгибается под непонятным углом, на губах у него пена. Вопли, наверно, слышны даже в домах напротив. Подхожу к изголовью, наклоняюсь и смотрю ему в глаза.

«Милый…» — шепчет он и вытягивает губы трубочкой — видно, чтобы целоваться. Помада размазалась. «Хуй тебе! — раскрываю карты, — думал, я тоже голубой? Думал, я пидар?».

«Эрнест?» — похоже, что-то он начинает понимать. В глазах такая как бы рябь от сомнений и недоумений.

Я выпрямляюсь и достаю из тумбочки длинную свечку.

«Я буду тебя долго мучить, а потом убью», — говорю я.

«Почему?»

«Потому, что ты — пидарас».

И я его мучаю. Я поджигаю свечу, капаю воском на раны. Ебошу своей любимой бейсбольной битой по ступням. Иногда опять берусь за хлыст. Окатываю водой. Колю разными булавками и кнопками. Он всё орет: «Помогите!». Наконец, этот вопль достает меня. Залепляю ему пасть скотчем. Он уже сто раз обоссался и обосрался, раз пять кончил, обстругал мне всю подушку и умылся слезами. Терял сознание, и я оживлял его воском. Наконец, часика через три, он совсем как-то затихает — вроде бы и в сознании, и не мертвый, но и не сказать, что живой. Свечка совсем оплавилась — один огарок. Я его тушу. Мне уже как-то не прикольно, я притомился. Тем более, он уже ничего не соображает и на пытки никак не реагирует. Тогда я беру биту двумя руками, примериваюсь и со всего маху луплю его по затылку. Раздается характерный хруст.

И, почти одновременно, звонок в дверь. Открываю дверь — а там менты. Целая куча, целое отделение. Я даже перднуть не успеваю, а они уже с матом врываются ко мне, валят меня на пол, орут: «Руки за голову!». Один мчится в спальню и срезу прибегает: «Там труп, товарищ старший лейтенант! Похоже на убийство!».

Лейтенант с этим первым убегает посмотреть на труп. Кричит из комнаты: «Ведите его сюда!». Остальные двое поднимают меня и тащат в спальню. Оказывается, ментов всего-то четверо! Лейтенант и первый мент стоят над телом.

Лейтенант: «Ты убил?»

«Я» (а кто же еще — может быть, Пушкин?)

Бугай справа от меня, сержант: «За что?»

«Он был пидарас, — говорю, — вафлист».

Лейтенант смотрит пидару в морду и видит под скотчем губы в помаде, видит размазанную на щеках тушь, глядит на крашеные волосы. «Точно голубой?» — спрашивает. Интонация уже гораздо мягче.

«Стопроцентный!» — отвечаю.

«Может быть, вы ему сами губы намазали, а волосы покрасили, чтобы выглядел, как гомосексуалист?»

Это задает вопрос прыщавый сопляк рядом с лейтенантом. Тот смотрит на него строго:

«Не мели ерунды, Петров».

Петров попускается, говорит: «Виноват, товарищ старший лейтенант!»

Лейтенант говорит: «Отпустите его!». И меня отпускают.

«Извините нас, гражданин, — извиняется лейтенант, — но, сами понимаете, крики и всё такое, жильцы беспокоятся, мало ли…»

«Ничего, — говорю, — дело такое, служба».

Все улыбаются. Инцидент исчерпан. Менты уходят.

«вы в следующий раз, — советует на пороге двухметровый сержант, — скотчем с самого начала пасть залепляйте. Или кляпик какой-нибудь применяйте. Люди же с работы, отдохнуть хотят — а тут такой гвалт стоит. Нехорошо! Заходите при случае к нам в участок. У нас широкий ассортимент кляпов. Поможем выбрать».

«Кляп пыточный, — добавляет лейтенант, — это важнейший элемент истязаний».

«Хорошо, — говорю, — зайду». И закрываю за ними дверь.

И тут меня точно ошпаривает. «Послушай, — говорю я сам себе, — так эта мусора ведь тоже пидарасы!»

А разве нет? Вот посудите сами: меня втащили в спальню, и я заметил, уловил еле-еле, как лейтенант и этот молодой, прыщавый, перекинулись взглядом, таким, знаете, каким только пидар может смотреть на пидара и наоборот. Нежным таким, блядь! И потом: я сейчас точно припоминаю, как тот сержант, кабан, стоял за мной сзади и чуть справа и так как бы пристроился ко мне, прилип, и так поерзывал, поерзывал! Ах ты ж, сука! А почему они меня так просто отпустили? А потому, что засрали все, наложили в штаны, как только узнали, что я замочил пидараса, их, как бы, товарища по голубым делам. И поспешили съебаться. Любой пидарас — ссыкло, даже если он мент, даже если таких ментов четверо, и даже если среди этой четверки парочка здоровых бугаев. Ну, ничего, я знаю, из какого они участка. От меня не уйдут.

Я оставляю вонючее тело, как есть, и опять выхожу на улицу. Пидарасов — видимо-невидимо, каждый седьмой. Нет. Каждый пятый. Нет! Каждый третий. Даже задрыпанные пенсионеры, ветераны с медалями, и брюхатые дядьки в костюмах с галстуком, и пропойцы с заводов, и фотограф с большим надувным зайцем на углу. И как я раньше не понимал этого? В моих руках АК. Я иду посередине улицы и мочу гомосеков направо и налево, короткими очередями. Они падают и падают, хватаются за голову, за грудь, за коленные чашечки, за яйца. Вопят, зовут на помощь, захлебываются кровавой юшкой. К тем, кто еще корчится, я подхожу и добиваю их контрольным выстрелом в голову. Некоторым удается убежать и спрятаться. Они рассыпаются во все стороны, как кролики, ковыляют, ползут, захлопывают за собой двери подъездов и квартир. Хуй с ними, все равно я их убыю — раньше или позже. Каждый второй — голубой. Нет — все, кроме меня. Я их крошу свинцовыми очередями. В моем «калаше» не кончаются патроны. Никогда. Я расстреливаю и женщин, потому что все они — конченые лесбиянки. Убиваю младенцев и детей постарше — они вырастут и всё равно станут пидарами или лесбиянками.

И как это вся эта мразь маскировалась до сих пор, а я ничего не знал! Выдают себя за нормальных жениха к невесту, женятся, заводят детей, снимают фильмы и ставят спектакли про любовь мужиков к бабам и наоборот. Всё чин чином, всё тихо и нормально, а на самом деле это просто камуфляж, чтобы я ничего не заподозрил. То-то им, видать, противно делать своих ублюдков!

Но всё, финита ля комедия, маска, я знаю вас!

И ты тоже: маску — долой! Быстро! Я кому сказал! Так я и думал! Под маской — типичное мурло извращенца, гнилого пидараса. Вот, на, понюхай дуло «калаша». Вкусно пахнет? Погляди в ствол! Погляди, падла, в ствол! Ну, пидар, аминь!