Баланс белого

Автор: Елена Мордовина

 

 

Действующие лица

 

Саша Бещенко, студентка, 19 лет

Лера Зейберман, студентка,19 лет

Женя, аспирант, 24 года

Шота, химик, 35 лет

Хоббит, 67 лет

Ольховский

Энди

Кольчепа

Эрна Вильгельмовна

Водитель 1

Водитель 2

Водитель 3

Водитель 4

Водитель 5

Водитель 6

Света

Миша

Макс

Митчелл

Человек с выпирающими резцами

 

Обитетели больницы:

Психиатр

Гинеколог

Санитарка.

Мавка

Новенькая

Девица Штуцер

 

Тени людей:

Мама Леры

Бабушка Леры

Актриса

Сутенер

Дама с камелиями

Богдан

Девушка с рапирами

 

Пространные монологи главной героини можно сокращать по усмотрению режиссера. Всех водителей может играть один и тот же актер. Тени людей могут играть одни и те же актеры.

 

Действие первое

 

 Психиатрическая больница. Полутемная комната для свиданий. В центре сцены стоит освещаемая прожектором Саша. За ближайшим столиком сидят Лера и Женя. За дальним столиком – две пожилые женщины и Мавка, они о чем-то перешептываются.

 

Сцена 1

 

Саша хорошо освещена. Пока длится ее монолог, остальные действующие лица остаются в тени.

 

Саша. Видимо, кто-то вызвал «скорую». Мигал огонек серого прибора, похожего на трансформатор старого советского телевизора. Сонный человек задавал вопросы. Санитары выворачивали руки, чтобы найти возможные следы уколов на моих венах. Затем сами что-то вкололи и привязали к кровати в мертвецкой. Во всяком случае, первая палата в ту ночь показалась мне мертвецкой. На кроватях лежали трупы. Вряд ли санитарам удалось меня там оставить, если бы они меня не привязали. Скрутили руки полотенцами, сдавили живот длинной тканью. Четко и быстро. Пошевелиться не было никакой возможности. От первой палаты всегда веет холодом – мне так до сих пор и кажется, что там мертвецкая. Не люблю ходить мимо нее в столовую. Сейчас меня перевели в пятую. Здесь пациенты поспокойнее. Самое главное здесь – не спать, когда от тебя этого хотят. (Осматривается). Эту комнату я тоже помню с той ночи. Она казалась просто клетью, жуткой светящейся клетью посреди войны и бесконечного мрака.

 

Освещается столик с Лерой и Женей. Они будто оживают. Саша подходит к ним.

 

Саша (смущенно улыбаясь). Привет!  

Лера (лезет целоваться). Я, конечно, многого от тебя ожидала. (Цокает языком и кивает на своего приятеля.) Это Женя. Из аспирантуры.

Саша. Ты тоже даром времени не теряла…

Саша. Ничего личного! Он помогает мне с отчетом по практике.

 

Лера и Женя замирают. Снова освещена только Саша. Она обращена в сторону зрительного зала, но говорит как будто сама с собой.

 

Саша. Мы сдружились с ней в конце сентября. На каком-то мероприятии. Студенты всех факультетов собирались возле мотозавода и пешим ходом тянулись к парку. Моросил дождь, мы с Леркой плелись в хвосте процессии. Ворошили ногами мокрые листья, потом бродили вокруг оврагов по усыпанным красным песком дорожкам. Поникшие стебли дельфиниумов мерзли в белых гипсовых вазонах. О чем-то говорил ректор в громкоговоритель, за ним – мэр города. По мокрым багровым  ягодам барбариса, похожим на сгустки крови, ползли дождевые капли. После мы пили кофе прямо на улице из теплых полистироловых стаканчиков. Телевышку не было видно из-за утреннего тумана. (Пристально вглядывается в лицо Леры). Кажется, она что-то спрашивает. Я смотрю на след от помады на ее зубах.

 

Снова освещается столик Леры и Жени. Они «оживают».

 

Лера. Во что ты одета? Тебе одежду привезти?

­Саша. Здесь всем такое выдают. Которых не родственники привозят.

Лера. Ты позвонишь маме?

Саша. Как я ей позвоню? В рельсу? У меня нет ее телефона. Сменила там уже третьего мужа. Если только сама соизволит позвонить, раз в полгода, как всегда, пригласит на каникулы. Электронной почтой она, кажется, не пользуется. Во всяком случае, мне об этом ничего неизвестно.

Лера. Я сначала думала, что опять наркотики… ну, когда позвонили и сообщили, откуда. Но врач сказал, никаких наркотиков. Тогда я совсем ничего не понимаю. Женька должен понимать. Он у Скока кандидатскую пишет.

Саша. У Скока? Круто! Извини, я с трудом соображаю. Говорить пока тоже не очень получается.

Женя (словно оправдываясь). Да, но моя специализация – нервно-мышечная физиология.

Лера. Круто! Это все, что ты можешь сказать?

 

Саша отводит взгляд. Долго глядит в окно.

 

Лера. А они что, не брали никаких анализов? Ничего? Вот так спросили и все?

Саша. Вот так спросили и все… Представь себе. И сгибы локтей проверили. На всякий случай.

Лера (задумчиво). Да! И как мы из этого будем выбираться?

Саша. Выпустят. Я же не больная, в конце концов.

 

Яркий луч солнца доползает до угла, где сидят мрачные женщины и Мавка. Полная, кареглазая, в черном спортивном костюме. Ее руки лежат на тетради.

Мавка (медленно и торжественно). Я навсегда отрекаюсь от своих стихов.

Женщины крестятся и шепчут. Лера внимательно на нее смотрит.

Лера. Да тут неделю посидеть – любой человек больным сделается. А такая дура, как ты…

 

Саша мимикой и жестами выражает протест.  

 

Лера. Как тебя еще назвать? И эти тоже. Двадцать первый век, блядь, на дворе, а они на наркотики проверяют – смотрят следы от уколов в сгибе локтя. Вот уроды!

 

Женщины из угла крестятся и шепчут.

 

Женя. Лер, тише. Нас в следующий раз сюда не пустят. (Придвигается к Саше). Тебе надо вспомнить все подробно. Во всех деталях. С самого начала, с того момента, что ты отчетливо помнишь.

Лера. Да, понять это сложно. Мы сейчас пойдем уже. Что тебе в следующий раз принести?

Саша. Что-нибудь почитать. Коэна принесите… «Любимую игру» я читала. Можете найти что-нибудь другое?

Лера. Жень, запоминай. Леонард Коэн. Все, кроме «Любимой игры».

 

Сцена 2

 

Саша в центре сцены, освещена прожектором. Остальная часть сцены погружена во тьму.

Саша (задумчиво, как будто с трудом вспоминая). Пробираясь в ее комнату, я столкнулась с абсолютно голой старухой, которая брела через коридор из комнаты в кухню.

 

По сцене проходит голая старуха.

 

Разговор Леры, ее мамы и бабушки происходит в другой части сцены, не там, где стоят столики.

 

Лера (громко кричит). Я же сказала, бабушка, не ходи голой по всей квартире, это неприлично – у нас гости, в конце концов.

Мама Леры. Перестань кричать, деточка, бабушке жарко, бабушка не может ходить вечно одетой в такую жару. Проходите, Сашенька, проходите. Мне стыдно перед людьми, Лера – что они могут о нас подумать – ты так кричишь на бабушку. Сашенька, вы сегодня кушали?

 

Саша кивает. Если Лера, перемещаясь из реальной сцены в сцену воспоминания, может меняться, переодеваться, то Саша одновременно находится как будто в двух реальностях.

 

Мама Леры. А что вы сегодня кушали?

Саша. Ну…

Мама Леры. Давайте я принесу вам супчик.

Саша (в сторону зала). Буквально за два дня до того я читала об этом у Коэна: «А что вы сегодня кушали?» Все еврейские мамы одинаковые – и всегда задают одни и те же вопросы.  Я улеглась на леркиной тахте, застеленной клетчатым одеялом, и растворялась в их голосах, в этом невообразимом количестве мебели, которую, кажется, здесь никогда не выбрасывали (в небольшой комнате скопилось уже три кровати, а лишние стулья были сложены на шкафу), в стенах и дверях, обитых коврами, задрапированных занавесками. (Снимает со стены и разглядывает фотографию). Прямо на коврах висели фотографии Лериной мамы в студенческие годы – плотная волевая девушка с крупным носом и в таких же очках, что и сейчас. Они сидели с подружкой, склонив друг к другу головы – сильные послевоенные комсомолки с мясистыми телами и крепкой психикой. Завидую тому, от чего всегда убегала – всегда хотела быть субтильной психопаткой.

Мама Леры. Как вы думаете, Сашенька, мне стоит укоротить это платье, а то оно кажется мне очень длинным?

Саша. Да, было бы хорошо обрезать чуть выше колен.

Мама Леры. Вы действительно так думаете?

Лера. Мама, уйди отсюда вон! Дай нам поесть, наконец!

 

Мама уходит. Лера уходит за ней.

 

Лера. Зачем, спрашивается, надо было топить этих котят? Мешали они тебе? И почему в ведре, где я мою пол?

 

Сцена 3

 

Лера снова за столиком вместе с Женей.

 

Лера. Хорошо. Еды какой-то принести?

Саша. Сок… Мне здесь ничего не хочется, кроме сока. Я вас не очень напрягаю?

Лера. Бещенко, ты офигела, такие вопросы задавать? Ключи от дома у тебя?

Саша. Сдала коменданту перед отъездом.

Лера. А он нас пустит? Давай, ты записку напишешь? Надо ж тебе какую-то одежду?

Саша. Вряд ли. Вас даже на КПП не пустят. Если только через забор. Там, не доходя до КПП, за гаражами есть место, где можно через забор перелезть. (В сторону зала). Когда-то он тоже перелезал в наше военное общежитие через забор. Папа уехал на полигон. Через КПП чужих не пускали. А потом игра окончилась. Очередная игра, которая для него игра, для меня – жизнь. Очередной офсайд. Улица курилась дымом, вспыхивающим вместе с неоновыми буквами красным и синим цветом, хлопали дверцы подъезжавших автомобилей, о чем-то долго говорила блондинка, прижав телефон к боковому фасаду огромной пышной прически, потом девушка исчезла, исчезли люди, ожидавшие сеанса.

 

Освещается «угол воспоминаний». Там – несколько человек, будто бы толпящихся у кинотеатра. Из толпы выходит человек, подходит к Саше и смотрит ей в глаза.

 

Саша. А мы все смотрели друг другу в глаза, и уже ничего в них не менялось – ни единого проблеска. У открытого ресторана напротив шипел фонтан, автомобили сновали, оглушая ревом прохожих. Мигали огни рекламы. Сгущались сумерки над городом и несколько раз били часы, а мы все стояли и смотрели в глаза друг другу. Меня провожали голоса, раздававшиеся из открытых окон консерватории, и бесконечный звук виолончели, пронзивший вечер, и случайный сладкий миндальный запах промелькнувшей навстречу дамы.

 

Лера. Я тебе лучше из своего что-нибудь подберу. Здесь хотя бы мне твою одежду отдадут? Тебя вообще в одежде сюда привезли?

Саша. Да, конечно… наверное.

Лера. А откуда, где тебя нашли вообще?

Саша. Вообще я в Питере была. Не знаю, как я снова здесь.

Лера. Точно в Питере? Может, ты со своими друзьями где-нибудь на Соломенке задвинулись, и тебе показалось, что ты в Питере?

Саша. Я помню, как ехала. Все помню. Почти что…

 

Действие второе

 

Сцена 1

 

Палата. Друг напротив друга стоят две кровати. Через широко распахнутую дверь виден коридор. По нему туда и обратно прогуливаются две женщины. Санитарки волокут по коридору Новенькую. Саша сидит на кровати. Напротив нее сидит девица Штуцер.

 

Новенькая. Не хочу!

Санитарка. А чего ты хочешь? Чего ты хочешь? Корабля с матросами?

Штуцер. Полотенце какое-то застиранное. Ладно, и такое подойдет. Надо сходить в душ.

Саша (в сторону зала). Не люблю казенные душевые. Отчаяние в них умножается в десятки раз. Я знаю, как долго можно сидеть в общей душевой, прислонившись затылком к липкой стене и каменеть от безысходности, не имея возможности даже плакать; глядеть, как стекают извилистые ручейки к решетчатой дыре в гнусном ржавом полу, слушать вздрагивающий вой труб.

Штуцер. Не получается глотать таблетки, сначала разжевать надо, потом водичкой.

 

Штуцер хрустит таблетками. Кричит новенькая. Поет какую-то песню.

 

Штуцер. Ты тоже здесь из-за песен?  Меня вот-вот должны отсюда выпустить. Я все время боюсь, что у меня снова начнется, и меня уже не выпишут никогда.

Саша (в сторону зала). Когда у человека билет на самолет, его самого уже здесь нет, присутствует только голографическое изображение. Потому так сюрреалистичны монахи. Пронзительное синее небо звенело в те дни. Мы всю неделю бродили по зимнему городу, глядели в витрины магазинов, банковские и ресторанные аквариумы. А потом он улетел. Я вовсе не хотела бы уйти в дебри любовных страданий, дабы каким-то образом удовлетворить свои мазохистские наклонности, мне хотелось бы просто… что? Захер, Мазох? – хотелось бы мне спросить у отца-основателя, - зачем, Герасим? Но сумерки давно уже сгустились над богами прошлого.

 

Штуцер громко хрустит следующей порцией таблеток и как бы прислушивается к тому, что Саша говорит в сторону зала. Затем наблюдает за происходящим в «углу воспоминаний».

 

Саша. По вечерам мы ездили по всяким его делам. Однажды мы заехали в бар к Хамелю, и пока Богдан разговаривал за стойкой с Хамелем, ко мне подсела она и, кутаясь в шаль, принялась меня расхваливать и спрашивать, кем я ему прихожусь.

 

В другой части сцены, в стороне от палаты – два столика, за одним сидит Актриса, за другим – Дама с камелиями. В стороне разговаривают двое мужчин, один из них – тот, кто целовал Сашу в предыдущей сцене. Саша подсаживается к Актрисе.

 

Актриса. А давно ты с Бодиком? Нет? Я его сто лет знаю, с первого своего поступления. Я уже пятый год поступаю в театральный, сейчас вот снова готовлюсь – подобрала отрывок из французской литературы. Вот послушай… Так, мене, хто так полюбляв сидіти на берегах Тибра в Римі, а в Барселоні сотні разів прогулюватись туди й сюди бульваром Рамблас, тепер існую в тому ж часі, що й оці гравці в манілью, і слухаю...

Сутенер (заглядывая в дверь с улицы). Жанка, блядь, прыгай в машину, сейчас выезжаем.

Актриса (встает и складывает в сумочку сигареты). Вы их извините, они такие грубияны. Прощайте!

Саша (в сторону зала). Я улыбнулась ей, стараясь, чтобы в моей улыбке не проскользнула жалость – мне было искренне жаль ее. Тональный крем, которым она замазала круги под глазами, контрастным пятном расползся по скулам – и она была похожа на старую куклу из папье-маше, от которой отклеиваются лоскуты бумаги. Среди них всех мне больше всего нравилась Дама с камелиями. (Свет падает на Даму с камелиями). Она была здесь каждый вечер, и всегда на ее столике лежала пачка легкого «Мальборо». И только в дни обычного женского недомогания она курила из красной пачки, и все знали, что к ней подсаживаться не стоит – в эти дни она пребывала в задумчивости, но никогда не случалось так, чтобы она не пришла вовсе. Дама с камелиями всегда заказывала один и тот же коктейль – коньяк с вишневым соком. Темно-бордовая жидкость медленно поднималась по соломинке, как кровь по стеклянному капилляру в медкабинете.

 

Саша снова в центре зала. К ней сзади подходит Богдан.

 

Саша. Не знаю, зачем он так часто брал меня в «Ребекку». Может быть, ему было скучно без меня. А может, он надеялся, что я отстану от него и влюблюсь в кого-то другого. Здесь это случалось сплошь и рядом. Но мне не хотелось смотреть на других. Когда я смотрела на него, меня пронзали электрические вспышки. Он чувствовал это. Мы уходили в дальний коридор и целовались. Это было похоже на электрические вспышки. Я превращалась в стеклянный шар, подключенный к электрогенератору.

 

Богдан отводит ее в сторону, прислоняет к стене и они начинают целоваться.

 

Саша. А потом он улетел.

Сцена 2

 

Саша продолжает стоять в центре сцены. С другой стороны к Саше подходит Новенькая.

Саша. (В сторону зала). Новенькую зовут Настей. Сегодня она не могла войти в столовую – боялась кошки. Санитарки втащили ее под локти и усадили за общий стол. Есть не хочет – кормят насильно. Смотреть на это неприятно.

Штуцер. Так ты здесь из-за песен?

Саша. Я здесь из-за звезд. (В сторону зала). Когда мы умрем, хочется мне сказать, то полетим к звездам – каждый к своей звезде – как сквозь падающий снег. Да мы уже летим. Каждый к своей звезде. Я так хотела, чтобы мы с ним летели к одной звезде. Но мы летим к разным. Неважно, главное, летим! Иначе быть не может, никак не может быть иначе! Зачем тогда были Азимов, Стругацкие и Станислав Лем, зачем мы вообще их  читали в детстве? Ведь не может же быть так, чтобы бог был глупее Станислава Лема? (Снова обращаясь к Штуцер).  Один человек сказал, что у меня глаза, как два Соляриса…

Штуцер. Солярис – это планета.

Саша. Я в курсе. (В сторону зала). С Энди мы познакомились на Замковой горе. Он подошел со спины и заглянул в мой блокнот.

 

Из-за плеча со стороны «угла воспоминаний» подходит Энди.

 

Саша. Мы болтали, а потом он пригласил меня спуститься вниз, к «Рулетке» - там у него была встреча с марокканцами. Сначала мы забили где-то во дворах Малоподвальной.

 

Энди всматриваетс в лицо Саши. К ним подходят двое мужчин и молча стоят рядом.

 

Энди. У тебя глаза, как два Соляриса.

Саша. (В сторону зала). Я исчезаю. Затем снова пытаюсь понять, где нахожусь. Сплошная зеленая стена, и в ней четыре косо выстроенных крюка с белыми пятнами фарфоровых изоляторов. Энди улыбается. Переглядывается со смуглыми парнями. Одного зовут Мунир, другого – Мухаммед (подходит к ним и трогает их за рукава) – они едут в Германию, говорят, что летчики. Я ничего не соображаю. Переключаю плейер на другой альбом.

 

Включается музыка. «Не плачь, Маша, я здесь, не плачь, солнце взойдет, не прячь от бога глаза, а то как он найдет нас? Небесный град Иерусалим…» Саша закрывает глаза. Ольховский и двое мужчин тихо уходят.

 

Саша (открыв глаза, в сторону Штуцер). А может быть, из-за песен.

 

Музыка затихает. Входит санитарка.

 

Санитарка. Пятая палата, осмотр!

 

В палату заходит неопрятный доктор в мятом халате, щелкает фисташками из пакетика,  сплевывает их в кулак и складывает в карман.

 

Гинеколог. Ну что, девочки, все в порядке, ничего не болит? Менструации вовремя?

 

Штуцер  и Саша  синхронно кивают.

 

Гинеколог. Тогда, девочки, до следующего раза!

 

Доктор выходит.

 

Штуцер. Значит, из-за песен.

 

Действие третье

 

Сцена 1

 

Квартира Ольховского. Саша стоит на краю сцены с рюкзаком за плечами, за дверью в квартиру. В квартире сидит полуголый Ольховский, в белых кальсонах.

 

Саша (в сторону зала).  Найти попутчика труда не составило. Небо в день отъезда было дымно-горьким, напоенным каплями утреннего тумана. Серое, холодное мерзкое небо с мерзнущими грачами на ветках… Сообщив коменданту, что уезжаю на практику, я сдала ключи и вышла из подъезда. Во дворе Ольховского все дышало утренним спокойствием – молчали капли воды на перекладинах пожарных лестниц, молчали водосточные трубы, прикованные к стенам железными стременами, молчали коробки кондиционеров, готовые к сражению с дневным зноем, и свисающие с парапета, отделяющего верхнюю часть двора, ивовые пряди. На верхней площадке двора мальчик выгуливал бигля.

 

Саша делает шаг к двери, звонит.

 

Саша. До этого звонка я жила без особых дум о предстоящем путешествии, равно как  и без дум о том, что случится, если ему не суждено будет состояться. Другими словами, полная пустота, полная готовность к срыву при каждом телефонном звонке. Мною руководила не мысль о том, как привести свое намерение в действие, а скорее готовность воспринять крах этой идеи без особых эмоций.

Ольховский (подпрыгивая, расправляет манжету на правой ноге). Привет, заходи. (Пристально осматривает Сашу и ее рюкзак). Смотри, ноги натрешь без носков. (Кивает в сторону рюкзака). Ничего, переберем, может, еще и не один раз. Все будет как надо, давай, проходи в гостиную, присаживайся, я пока начну собираться, кофе сварю.

 

Саша разувается, заходит в гостиную, разглядывает безделушки Ольховского. На стене висит кукла, изображающая Марию Медичи.

 

Ольховский. Это Черная Отравительница, Мария Медичи. Одна девушка подарила…

Саша. Да, Энди рассказывал.

 

Саша подходит к проигрывателю и ставит диск с африканскими барабанами. Ольховский заходит в гостиную с подносом, на котором джезва и чашечки. Накрывает джезву тряпочкой и стучит ею об пол. Ждет и потом снова стучит. В это время Саша снова обращается в сторону зала.

 

Саша. Странно вдруг выбиться из известной жизни, кем-то для тебя распланированной, из известного лета. Это лето, и следующая осень, и следующая зима, и год, и через год, и вся жизнь... Я не могу выносить, когда мою жизнь кто-то хочет сделать похожей на детскую раскраску: все уже заранее нарисовано, контуры намечены на двадцать страниц вперед, а тебе остается только сидеть и заполнять их цветами. Зачем мне это лето, если я знаю, что и как будет, все в точности, если требуется только прожить его. Если все так известно, то считай, что и прожито. Мне хочется неизвестности, сладкой неизвестности впереди и высшего наслаждения настоящим моментом.

 

Ольховский. О чем задумалась? Давай пить кофе.

Саша. Посолил?

Ольховский. Тебе – нет. Знаю – ты не любишь.

 

Ольховский медленно затягивается сигаретой и пьет кофе. Придвигается ближе к Саше, берет в ладони кисти ее рук.

 

Ольховский. Почувствуй тепло… Понимаешь, кофе тут ни при чем. Можно просто дарить друг другу тепло, обычное человеческое тепло.

Саша. Обычное человеческое тепло… Потеющие бразильцы на раскаленных солнцем плантациях. Меня тошнит от человеческого тепла.

Ольховский. Давай теперь с твоим рюкзаком разберемся.

 

Он подходит к рюкзаку, отстегивает одеяло.

 

Ольховский. Так, опыт хождения по трассе имеется?

Саша. Ну…

Ольховский. Ясно. Что ж, посмотрим, что у тебя там... Энди придет — еще раз все перетрясет, так что все будет хорошо. Миска, кружка есть?

Саша. Есть.

Ольховский. Зубная паста, щетка?

 

Саша кивает. Ольховский выбрасывает один сверток за другим.

 

Ольховский. Это мы не берем! (Разглядывает стеклянную бутылку). Что это? Нельзя брать с собой бутылки. Бутылки — это такое дело, они разбиваются... Фляжку ты с собой не взяла, я так понимаю. (Разглядывает фаянсовую чашку). А это что? Это ты вместо кружки?

Ольховский. Кружка нужна для того, чтобы можно было вскипятить воду на костре, ты же не думаешь, что за тобой будут возить полевую кухню? Или, может быть, ты не знаешь, что в керамической чашке не кипятят?

 

Начинает заново складывать одежду в рюкзак.

 

Ольховский. Наверное, лучше будет, если ты попытаешься одеяло тоже положить в рюкзак.

 

Раздается телефонный звонок.

 

Ольховский. Что я могу тебе сказать? Белый? У меня. Точнее, пока еще не у меня… Да нет, это не тот белый. Что ты, как маленький? Амфетамины-витамины… Китаец – это совсем другое. Безусловно! Я знаю только, что они используют сорбент. Ну, я тебе при встрече объясню, зачем. Нетелефонный разговор.

 

Кладет трубку.

 

Ольховский. Разговоры с иностранцами ты берешь на себя. А я — с нашими. Понимаешь, люди, когда берут кого-то с собой в машину, они делают это для того, чтобы с ними  разговаривали. Он, может, сутки один ехал, и теперь ему нужен собеседник.

 

Приносит аптечку.

 

Ольховский. У тебя есть еще какие-нибудь таблетки, лекарства, давай сюда!

Саша. Какие еще лекарства? Кстати, а можно сейчас ездить с газовым баллончиком?

Ольховский. Полезная вещь.

Саша. А как же таможня?

Ольховский. Прятать нужно уметь. "Нервно-паралитический"? Сомневаюсь. Безопасней его все же оставить. Ты спички взяла?

Саша. Нет.

Ольховский. Так возьми (Протягивает несколько коробков.) Расположи в разных местах. Если в одном месте промокнут — в другом останутся сухими. Ты знаешь, мы все это берем, а в дороге окажется, что какую-то мелочь, но забыли, как бы мы сейчас ни старались всего предвидеть.

 

Ольховский подходит к Саше сзади и вешает ей на шее кулон.

 

Ольховский. Ты помнишь Шизгару? Она привезла из Лондона. Мы к ее маме еще сегодня заедем.

 

Сцена 2

 

Психиатрическая больница. Комната для свиданий. Саша одна. Смотрит в окно.

 

Саша. Новенькая в меня влюбилась. Бегает за мной, вчера прилезла в палату после отбоя. Днем зовет уйти в одну из картин на стене, говорит, если мы возьмемся за руки и очень захотим, то у нас все получится. Вот их автомобиль. Курят. Зейберман опять взялась за свое. Когда-то я отучала ее курить, и она в немерянных количествах поглощала шоколадных заек в фиолетовой фольге. А она отучала меня щелкать суставами больших пальцев. Били друг друга по рукам. С размаху, без предупреждения. У нее вылетала сигарета, у меня от ее ударов вылетали суставы. Бросила сигарету. Заходит внутрь.

 

Лера появляется в дверях. Следом входит Женя с большим бумажным пакетом в руках. Вынимает из пакета коньяк в бутылке из-под колы и шоколад.

 

Женя. Стаканы можешь раздобыть?

Саша. Стаканы не разрешают держать.

Женя. Надо попросить у санитарок железные кружки. Сам сейчас схожу.

Лера. Он со всеми найдет общий язык. (Вынимает свертки из пакета.) Возьми мою пижаму, лучше, чем эта рвань. Я понимаю, казенное, но до такой степени… В джинсах вам не разрешают ходить?

Саша. Пока нет. Потом будут выпускать на прогулки.

Лера. Хорошо, возьми тогда, положи у себя.

 

Возвращается Женя с железными кружками. Наливают коньяк, закусывают шоколадкой.

 

Лера. Ну что, вспомнила что-нибудь?

Саша. Да ничего особенного, так. Вспоминается ерунда всякая. В меня тут девушка влюбилась. Новенькая. Ходит за мной везде.

 

Лера смеется, Женя покачивает головой и кривит рот – мол, так оно и бывает, когда бабы привязываются.

 

Лера. Завтра не приедем – Женька работает полный день.

Саша. В аспирантуре?

Лера. В УВД, биологом.

Женя. На кафедре предложили недавно, в ЭКЦ открыли лабораторию биологических анализов – позвонили к нам в университет. По моей основной теме, здесь, конечно, ничего нет, но хоть какая-то зарплата.

Саша. Интересно?

Женя. Не то слово! Соседнее подразделение занимается идентификацией неопознанных трупов. Методом фотосовмещения, по черепу. В одной комнате с ними сидим. Все черепами завалено – столы, шкафы. Обстановочка та еще.

Саша (в сторону зала). Недавно такая же обстановочка была у меня дома. Весь стол завален черепами грызунов. Я пишу курсовую. Точнее, мой препод по зоологии позвоночных пишет диссертацию. Он пишет по грызунам, я – по совам. В интересующем его районе кто-то нашел совиное гнездо на чердаке и собрал погадки. Шерсть и мелкие кости выбрасываю, черепа собираю. Грызуны нужны для диссертации, а сова никому не нужна. Про сову я пишу курсовую. Зимнее питание ушастой совы. Черепа потом храню в коробке из-под леденцов.

 

Сцена 3

 

Квартира Ольховского. Ольховский сидит возле свертков, выброшенных из рюкзака, и разглядывает содержимое коробки из-под леденцов.

 

Ольховский. А эту дрянь зачем ты вообще собиралась взять?

Саша. Не знаю. Так, на память?

 

Коробка с леденцами летит в угол. Раздается стук в дверь. Входит Энди.

 

Ольховский. Кольчепа разве не с тобой?

Энди. Заехал кое-куда, сейчас будет.

Саша. Привет!

Энди. Все-таки едешь с ним? Андрюша, ты хоть как-то пытался повлиять на девушку? Уговорил to rearrange her mind?

Ольховский. Что конюшню запирать, когда лошадей украли? Хочет – пусть едет.

 

Энди  поднимает рюкзак.

 

Энди. Хорошо! Слушай, а что ты Шизгару с собой не взял?

Ольховский. Шизгару? Да ты ее не знаешь.

Энди. Я ее не знаю? Я знаю ее с тех пор, когда она была еще такой худенькой девочкой, с ног до головы, как горчичниками, облепленной комплексами. Я ее не знаю! Извините!

Ольховский. Неликвидная барышня, абсолютно!

Энди. Что ты имеешь в виду?

Ольховский. Вот что, ты думаешь, ликвиднее, «Запорожец» или «Кадиллак»? Попробуй ты за неделю обналичить «Кадиллак». В отношении нее – то же самое, я  даже не деньги подразумеваю.

Энди. И стоит он, бедный, на площади, пальцы в бриллиантах, и сигарет себе не может купить?

Ольховский. Ну, что-то типа того.

 

В дверь звонят. Вбегает Кольчепа. Бегает по квартире и ищет какой-нибудь свитер.

 

Кольчепа. Свитер! Свитер, блядь, дайте мне!

 

 Натягивает поданный Ольховским свитер на свой собственный и садится у батареи.

 

Кольчепа. Сука, мерзну все время. Пока из Москвы ехал, надавали кучу штрафов, а похуй, русские здесь не канают. Надо раскуриться.

Ольховский. Принес?

Кольчепа. На, держи.

 

Ольховский берет маленький, завернутый в фольгу катышок гашиша. Энди занимается папиросой. Остатки Андрюша прячет в брелок. Показывает брелок Энди и Саше.

 

Ольховский. Шизгара привезла из Лондона.

 

Все курят косяк.

 

Кольчепа. Девушка у вас такая красивая.

­Ольховский. Девушка не для тебя, у девушки есть любимый.

Кольчепа. Да ну?

Ольховский. Бодю помнишь?

Кольчепа. Это твой любимый? Эта царевна Будур со звездой во лбу?

 

Энди с Ольховским начинают смеяться. Саша тоже фыркает. Кольчепа читает майку Энди.

 

Кольчепа. Эн Ай Пи Ди…

Энди. Эн Вай Пи Ди!

Кольчепа. Кто пи-ди? Я пи-ди? Пи-ди! Сам ты пи-ди, блядь, иди на хуй!

 

Все смеются.

 

Ольховский. Кажется, начинает действовать.

Энди. Что там в Москве? Хорошо? В Москве НЛП, Пелевин…

Кольчепа. В жопу Пелевина!

Ольховский. Питсбургский гудрон…

Кольчепа. В жопу питсбургский гудрон, где мои ключи?

Энди. В жопе ключи!

 

Кольчепа бегает по комнатам, хлопая себя по карманам, переворачивает вещи, ищет ключи.

 

Энди (обращаясь к Ольховскому). Да дышло ему по самые гланды, этому Гаркину, хуй мамин продать хочет, урод, а я должен париться. Приходит за полчаса до концерта в бар, козел, переходники не подходят ни хуя, и стоит, глазками хлопает из-под очков, — тон Энди очень меняется, когда вопрос касается дела, мне даже страшно становится. — Мог бы поинтересоваться, в конце концов, звезда, блядь! Ты слышал этого… Ну, этот, чувак, который на кобзе блюзы нахуяривает? Нет, ну ты слышал, как он играет?

Ольховский. Твоя задача, Эндичка, воспитать звучащий камертон, по которому все другие должны настраиваться. Так, если не ошибаюсь, говорил тенор Козловский.

Энди. Кто камертон, этот вонючий вшивый подлый Гаркин камертон? В рваных черевиках, типа того вокалист «Лавин Спунфул», мудачина. Ладно, если бы личность невъебенного масштаба, Моррисон там, или Башлачев, так нет же – Гаркин, сука!

­Кольчепа. Да вы уже заебали мертвецам косы заплетать! В жопу Моррисона! В жопу Башлачева! (Кольчепа подбегает и садится под батареей.) Нормальный пацан Гаркин.

Энди. А где ты его видел?

Кольчепа. Да тут и видел.

Ольховский. Он сюда часто захаживает, с регулярностью патронажной сестры.

Саша. (В сторону зала). Нить рассуждений ускользала. Мне захотелось спрятаться где-то. Я ушла в гостиную и уселась в кресло. Кошка была где-то здесь, но я ее не видела. Я закрыла глаза, и мне показалось, что я умираю. Что-то прошуршало рядом. Меня поцеловал шимпанзе, после чего включил граммофон, и я улетела. Откуда-то сверху я видела себя, танцующего пуделя и шимпанзе.

 

Ольховский. Сейчас переодеваюсь и выходим. Все нормально?

 

Саша кивает. Саша и Ольховский надевают рюкзаки.

 

Ольховский. Ну что ж, присядем на дорожку.

 

Кольчепа выходит первым.

 

Энди. Считай, свитер ты ему подарил.

Ольховский. Вернет. Никуда не денется.

Энди. Он с вами не едет?

Ольховский. Зассал.

Энди. А сначала собирался на машине тебя забрать.

Ольховский. Какое на машине? Ты посмотри на него. Мудак

 

Выходят из квартиры.

 

Сцена 4

 

Психиатрическая больница. Кабинет психиатра. Друг напротив друга за столом в углу сцены сидят психиатр и Саша.

 

Психиатр. Что вы рисуете, когда разговариваете по телефону?

Саша. Бензольное кольцо… Потом формулу фенола… Фенолформальдегидной смолы. А если разговор сильно затягивается – реакцию вулканизации каучука.

Психиатр. Кх-м. Ну, тогда начнем с простого. Разложите, пожалуйста, по смысловым группам карточки с изображениями различных живых и неживых объектов. (Дает ей карточки по одной). Вот вам велосипед, солнце, кошка, огурец.

Саша (раскладывая карточки, в сторону зала) Дни здесь тянутся как годы, прерываемые только завтраком, обедом, ужином и мерзкими процедурами. Мерзкими, потому что витамины обязаны колоть всем, а не у всех приятно разглядывать корму и нижнее белье. Иногда, впрочем, особо отличившимся разрешают по утрам мести двор с санитаркой. Тоже своего рода развлечение.

Психиатр. Вот вам ручка. Теперь ответьте, пожалуйста, на такие вопросы. Пишите только а, б или в. Что севернее – а) Иркутск или б) Якутск? Кто первым произвел вакцинацию оспы?  а) Дженнер б) Луи Пастер в) Эдисон.

 

Психиатр расхаживает по кабинету. Саша перебирает книги на его столе.

 

Саша (в сторону зала, разглядывая книги). Понятно. Увлекается Карен Хорни. Вычисляет симптомы «отрицания вагины» и вылавливает страхи пубертального периода. Наверняка при следующей встрече спросит, боялась ли я крови, когда у меня начались первые менструации.

 

 Психиатр усаживается за стол. Начинает проверять ответы на тест. Свет над ним становится тусклым. Саша встает и выходит в хорошо освещенный центр сцены. К ней выходит Ольховский с одним рюкзаком за плечами и вторым в руках. Она надевает второй рюкзак. Он молча стоит рядом с ней.

 

Саша. Двор вызолотило солнце, осветило большеглазую Сейлормун, распятую на асфальте. Я невольно ухмыльнулась. Вдруг почувствовала себя персонажем какой-то би-бой манги. Вторая волна была какой-то сонной. Встречные казались движущимися рельефами – как будто фигуры людей сами собой возникали в дымчатом кварце.

 

Мимо них проходит девушка с рапирами.

 

Саша. Из освещенной части улицы пружинистой походкой двигалась худенькая девушка в светлых клетчатых брюках. Она дошла до парикмахерского салона и резко повернула. Ее прыгающие волосы ритмично приоткрывали шейку. В руках она несла две рапиры. Рапиры тоже подрагивали в такт походке. Она пересекла улицу и исчезла в переулке, за углом желтого дома.

Ольховский. Дойдем до вокзала пешком? Свежо! Хоршо! Белки цокают в ботаническом саду.

Саша. Так бывает, когда два чужих на самом деле человека едут в лифте к одному из них в квартиру заниматься любовью, когда им на самом деле даже нечего друг другу сказать, и как раз в лифте это становится понятно, потому что в остальное время они заняты разговорами о музыке, о готической сюите Бельмана и токате Видора, приготовлением чая или раздеванием. А тут вдруг такая пауза, когда становится ясно, насколько люди чужие друг другу, что у каждого свои мысли и свой мир. Они едут в одном лифте и находятся в разных мирах: он в своем придуманном мире, она - в своем, ведь этот момент - продолжение совершенно разных жизней, ненужных одна другой.

 

Они подходят к стене, на которой висит расписание электричек.

 

Ольховский. Можно считать, нам повезло. Я так и рассчитывал!  Электричка через десять минут отбывает.

 

Они снова выходят ближе к центру сцены, садятся рядом на скамейку. Раздается стук колес электрички.

 

Саша (в сторону зала). Люди... Они начали пугать меня. Когда ты являешься частью своего дома, своего круга друзей, своей семьи, ты едешь в тамбуре с этими людьми и ты как бы не с ними. Тебе нече­­­го их бояться: пьяных убийц, выползших из при­­­дорожных канав за опохмелом, пятидесятилетних неудовлетворенных кусков мяса, придатков  к собственным фаллосам, всего, что там собралось, этих безресницых лысых глаз, смотрящих на твой нос, потеющих рубашек под запачканными мазутом турецкими свитерами, блестящих брюк, людей, чей мир - это ночные приключения со свинцовыми женщинами, тяжелый физический труд, а промежу­­­ток между этим залит водкой, их сильных жилистых рук и тяжелого дыхания, их неожиданно вспыхивающих влажных желаний. Когда ты являешься частью какого-то своего мира, то ты и живешь по­­­стоянно в нем, и даже если ты случайно оказываешься среди них, то ты все равно не с ними, для тебя это просто забавная  картинка, как разбитая бутылка у железнодорожного полотна, безногие лишаястые собаки, обмоченные стены и перевернутые мусорные баки, лоскутные цыгане и продавцы сига­­­рет - все это проскальзывает мимо тебя. И только когда ты становишься оторванным человеком, когда ты не имеешь ничего, кроме себя, ты всегда находишься там, где ты находишься.

 

Они встают со скамьи и выходят в самый центр сцены.

 

Ольховский. Ты неправильно носишь рюкзак, отклонись немного назад.

Саша. Я попробовала отклониться — это еще хуже. Лямки режут плечи.

Ольховский. Эрна Вильгельмовна должна быть дома. Удивительная женщина, должен тебе сказать, не женщина, а «мальчик с феноменальной памятью» - помнит все в своей жизни – впрочем, это наследственное – ее сестра была личной стенографисткой Сталина, и памятью обладала исключительной. В жизни нужно опасаться таких женщин.

Саша. А если ее нет? Ты ей звонил?

Ольховский. Зачем? Она в это время всегда дома. Заходи в подъезд.

Саша (в сторону зала). Соба­­­чий лай, шевеление живой грузной плоти - это всегда чувствуется, когда дверь идет открывать тучная тяжелая хозяйка, такие шаги, а еще на ходу она успевает поправлять замеченные непо­­­рядки: поднимает упавший шарф, тяжело нагнувшись, потея, дыша жиром. Голос этому соответствовал. Я сразу представила засаленный шелковый халат, обвисший на груди.

 

Сцена 5

 

К Саше и Ольховскому подбегает Эрна в шелковом халате со столиком на колесиках и табуреткой. Они садятся на скамью, Эрна ставит перед ними столик с выпивкой и закусками, сама садится на табуретку напротив.

 

Эрна. Ой, здравствуйте, дорогие!

Саша (в сторону зала). Она была похожа скорее на бордельную экономку. И улыбка –  много мелких морщинок возле глаз, натянутые углы губ, глазки в складочках - зырк - на меня - доля секунды, а потом опять на нас обоих любезными глаз­­­ками:

Эрна. В дорогу, значит?

Ольховский. В дорогу!

 

Эрна целует Ольховского в губы. Зацеловывает Сашу.

 

Саша. Еще было светло, так бессолнечно светло. Маленькая кухня, большое окно с широким подоконником и ниша с дере­­­вянными створками под ним, запах прелых пряностей, светлые пятна на паркете и «веселенькие» обои. Из окна виднелся дворик и усталые июльские каштаны.

 Эрна. Чем я вас сейчас угощу! У меня еще остался такой коньяк, такой коньяк! Правда, его там мало осталось, это настоящий коньяк, еще с Пасхи, мне его привез… Ах, да шут с ним! Ну, детки, счастливой вам дороги, дай вам бог, дай вам бог.

Ольховский. Еще Наташа должна была кое-что мне передать…

Эрна. Она оставила тебе такого симпатичного мишку! Вы с ней разминулись буквально на пару дней. Сейчас принесу.

 

Хозяйка выходит и приносит небольшого плюшевого мишку и отдает Ольховскому. Саша у него забирает.

 

Саша. Пузико такое смешное, лапки мягкие…

Эрна. На ночевку останавливайтесь около автобусных остановок, только, конечно, не на них самих, а где-то рядом. Около такой остановки обычно растет, знаете, такая раскидистая ива - вот под ней можно и хорошо отдыхать.

Ольховский. Нет, Эрна Вильгельмовна! Тут я с вами не согласен.

Эрна. Если вы будете проезжать мимо Новго­­­рода, там где-то есть такой монастырь, мы были там ранним утром, когда только восходило солнце и озаряло золотые купола! Это было такое божественное зрелище, так, если вы будете там проезжать, обязательно остановитесь на ночь и встретьте рассвет.

Ольховский. Ну что, мы пойдем потихонечку.

Эрна. Тут недалеко проходит ваша трасса. Но уже темно и до нее довольно далеко добираться, давайте, вы заночуете у меня, а с утра отправитесь в путь.

Ольховский. Пожалуй, мы все-таки отправимся прямо сейчас.

Эрна. Сашенька, а ваши родители знают?

Саша. Да, знают.

Эрна. Ну, вот и хорошо, вот и славненько!

Ольховский. Положишь мишку к себе?

­Саша. Давай.

 

Саша и Ольховский уходят со сцены. Эрна Вильгельмовна их провожает.

 

Действие четвертое

 

Сцена 1

 

Психиатрическая больница. Комната для свиданий. В комнате Саша, Лера и Женя.

 

Лера. Виноград мама передала.

Саша. Вы что, ей рассказали, где я?

Лера. Я похожа на идиотку? Сказала, что ты лежишь в офтальмологии. Что-то с сетчаткой.

Саша. Ага. С сетчаткой.

Лера. Хотела еще морковку положить. Почистила. Говорит, для глаз хорошо. Еле отмахалась.

 

Саша ковыряет вилкой принесенную ей еду.

 

Лера. Да, и книжка вот тебе.

Саша. Beautiful Losers. Где откопали?

Женя. Есть один любитель.

Лера. Кстати, когда мы в прошлый раз твои вещи забирали, там нашлось кое-что интересное.

Женя. Объекты для химической экспертизы, говоря казенным языком.

Саша. В моих вещах?

Лера. Это твое?

 

Лера вынимает из сумки распотрошенного плюшевого мишку с рваной раной на животе.

 

Саша. Не мое, то есть… Где вы это взяли? Вы что, игрушку потрошили? Совсем обалдели, что ли? Вы что, меня уже во всех смертных грехах подозреваете?

Лера. Он так и валялся у тебя в рюкзаке, швами наружу.

В комнату заходят мужчина с женщиной, средних лет. Он поддерживает ее под локоть, а она все вытирает слезы платком. Садятся за столик в самый угол, в тень. Они распаковывают пакеты на столике и не слышат, о чем идет разговор.

 

Саша. И кто тогда это сделал?

Женя. Тот, кто доставал порошок, вероятно. Пыль осталась. Для экспертизы достаточно.

Саша. Ты что, этим тоже занимаешься?

Женя. Не, у меня генетика. Но пока оборудование не завезли, вожусь с серологией. А это я химикам отнес, в лабораторию сильнодействующих. Там у меня пацан знакомый.

Саша. И что там?

Женя. Там такое, что этого мишку едва назад отдали. Пацан обещал пока не рассказывать никому.

Саша. Почему пока?

Женя. Потому что это такая хрень, один грамм которой может убить сотню человек. Из Австрии еще в девяностые специально технологию завезли, чтобы этот порошок определять. Потом источник прикрыли и вроде на пару лет об этом забыли.

Саша. И что теперь?

Лера. Надеюсь, ты теперь об этом своему начальству докладывать не обязан? ­

Женя. Я еще аттестацию не прошел, так что пока это мои личные дела, и я никому ничего не обязан. Еще проверки идут. Собеседования. А потом — да, уже должностное преступление.

Лера. Тебе что, и форму выдадут?

Женя. Вообще выдадут, но ходить в ней будет необязательно.

Саша. А мне что теперь? Я отсюда совсем теперь не выберусь.

Женя. Тебе главное сейчас четко все вспоминаешь. Мне это самому важно.

Саша. Четко — не четко, никакой порошок я все равно вспомнить не могу. Питер вообще смутно помню. Как приехала туда, помню. Квартиру какую-то. Макса помню. Точно вы меня не сдадите? Что-то мне стремно.

Лера. Бещенко, допиздишься, я к тебе вообще приходить не буду.

 

Санитарки вводят под локти Новенькую. Она видит родителей и начинает реветь. Обнимает маму.

 

Саша. Та самая Настя, которая в меня влюбилась.

Лера. Так до сих пор и бегает к тебе?

Саша. Уже меньше. В основном, в коридоре отлавливает. В душ все время со мной норовит пойти.

Лера. Да, кстати, тебя психиатр принимал? Мы к нему зашли тогда, он обещал, что вызовет.

Саша. Такой врач… Формальный опрос, карточки пораскладывала, как в детском саду — и свободна.

Лера. А про выписку что-нибудь говорил.

Саша. Про выписку даже не напоминай. Тут некоторые месяцами торчат, с виду вполне нормальные. Зейберман, не расстраивай меня.

Лера. Слушай, мне вчера Костиков звонил. Ты практику собираешься отрабатывать? Он разрешил. Там половина – альгология, половина – микология. С Дидухом еще надо будет договориться. Он, мне кажется, тоже разрешит. Что они, звери, что ли?

Саша. А что там было, на практике?

Лера. Сейчас, что-то вспомню. Типы растительности, там, интерзональный, еще какой-то, пробы брали из озера – бентос, планктон, перифитон. С Дидухом – макромицеты, конечно, по лесу лазили несколько дней. Сивчина потерялась, нашли потом. В общем, все легко восстановить будет. По болотам полазишь, пробы возьмешь… Да, цветение водохранилища — на Киевское море надо будет съездить. Я тебе все свои отчеты дам — срисуешь, поменяешь там кое-что. Там самое сложное — методика определения деструкции и продукции…

 

Аспирант встает и демонстративно прохаживается по комнате, поглядывая на Леру.

 

Лера. Курить хочется, мы, пожалуй, пойдем. Картошку вот эту положить в холодильник?

Саша. Забирайте, она, когда холодная, невкусная. Маме спасибо передай.

 

Лера и Женя уходят.

 

Сцена 2

 

Входит Ольховский. Подает Саше рюкзак и становится рядом с ней в центре сцены.

 

Саша. Мы шли по прохладной обочине, удаляясь от шума, вокруг придорожные рощи, в которых прятались то посты дорожной инспекции, то автостанции, как не зарисованные бумажные пятна на черном акварельном рисунке.

Ольховский. У тебя деньги есть?

Саша. Какие-то есть.

Ольховский. Давай купим хлеба и сигарет. Ну, что еще остается? Нужно тратить, может, завтра мы будем уже в Белоруссии.

Саша. Ботинки натирали ноги, провода раздваивались, а оглянувшись, я видела огни, от которых мы шли и не могли оторваться.

Ольховский. Пора устраиваться на ночлег,

Саша. Как ты думаешь, есть здесь какая-никакая вода?

Ольховский. Надеешься, теперь всегда будет вода?

Саша. Ты не находишь, что это похоже на кладбище?

Ольховский. Что-то есть, что-то действительно есть.

Саша. Эти могилы, иначе их не назовешь, нелогично расположенные холмы с накопившимися под ними обгорелыми стволами. Мы начали приносить скользкие зеленые стволы, ломать их о голени и раскладывать костер. Вытряхнули на траву свои вещи и стали стелить постели.

 

Они складывают возле скамейки что-то вроде костра. Ольховский ложится в спальном мешке. Саша сидит на скамье и смотрит на костер.

 

Саша. В попытке уснуть я просидела пол ночи. Он давно спал, как мумия, в одеяле, а я бродила в темноте, словно призрак, разбуженный от вечного сна, заворачивалась, стелила,  ложилась на голую землю и укрывалась  с головой, стирала грязной лапой с лица комариную мякоть, тоскли­­­во вглядываясь в трассу, по которой один за одним на трансконтинентальных скоростях громыхали ночные траки, подбрасывала мокрые ветки в угли костра.

 

К Саше из «психиатрического» угла сцены подходит Настя. Показывает ей свои руки. На руках шариковой ручкой выведены буквы – «Л» и «Р».

 

Саша. Ты что, руки себе подписала, чтобы не путать, где левая, а где правая?

Новенькая. Это мне новое лекарство назначили. Делали пробы, чтобы у меня не было аллергической реакции. И вообще, это не «Р», это «Ч», вверх ногами. Ты уже знаешь?

Саша. Что?

Новенькая. Сегодня начали исчезать люди. Я спросила, где Маслюк, и мне ответили, что она на месте. Но на месте ее не было. Это просто свойство моего сознания – мне так объяснили. Будто бы. Я говорю: «Посмотри, пожалуйста, еще раз…» «Да, она сидит на своей койке и вяжет». Но ее там не было! Скажи, меня специально пытаются обмануть или я своим взглядом могу делать так, чтобы люди исчезали?

 

Настя убегает.

 

Саша. Я подтаскивала к огню ветки и сидела без движения, мокрый едкий дым слезил глаза, но спасал от комаров, и чувствовалось, как соленая вода очищала дорожку на закопченном лице. Здесь было слишком мрачно даже утром, и все, как ни странно, росло ощущение, что мы на кладбище.

 

Просыпается Ольховский, готовит на костре чай. Они завтракают. Собирают рюкзаки. Встают в центр сцены. Ольховский вскидывает руку с поднятым большим пальцем.

 

Ольховский. Идем, посмотрим, что там, за холмом. Здесь спуск, и никто не остановится.

 

Ольховский снимает футболку, вынимает из рюкзака красную майку и переодевается.

 

Ольховский. Красная майка для того, чтобы на нас лучше реагировали.

Саша. Еще два ползут

 

Они вдвоем подбегают к краю сцены. Ольховский кричит за кулису.

 

Ольховский. Уважаемый, вы не подбросите нас в сторону Чернигова?

 

Сцена 3

 

Психиатрическая больница. Комната для свиданий. Рядом с Лерой и Женей сидит высокий лысый человек кавказской внешности.

 

Лера. Это Шота. Саша.

Шота. Очень приятно.

Женя. Шота химик, из лаборатории сильнодействующих веществ.

 

Саша вопросительно глядит на Женю.

 

Женя. Он тебе сейчас кое-что объяснит.

Шота. Ты понимаешь, это очень сложный вопрос, который я тут с тобой собираюсь обсуждать. Вот этот наркотик… Женя, ты рассказывал Саше про фентанил?

 

Шота поворачивается к Жене. Женя кивает.

 

Саша. Честно говоря, я сначала подумала, что ты сам наркоман.

Шота. Я не наркоман, я химик. Ты знаешь, сколько человек погибает? Моих друзей сколько погибло? И в Грузии, и здесь уже, как я сюда переехал? Так вот этот наркотик страшнее героина. «Белый китаец» — слышала? Фентанил. Музыкант Джим Моррисон знаешь?

Саша. Ну, типа того.

Шота. Значит, знаешь, что он умер от этого наркотика. Знаешь, да?

Саша. Слышала такую версию.

Шота. Это не версия. Я тебе говорю. Так вот, что мы у тебя нашли, это в несколько раз сильнее обычного «белого китайца», тот который обычный, да? В девяностые в Узбекистане научились его синтезировать, но это были московские химики, приезжие.

 

Шота широко жестикулирует при разговоре.

 

Шота. Их нашли потом, много людей не успело умереть. Технологию привезли из Австрии, чтобы этот наркотик определять. А теперь снова появился!

 

Шота хлопает себя по коленям и вздыхает. Поворачивается к Жене.

 

Шота. Скажи ей, слышишь!

Женя. Ну, что я могу сделать? Она сама должна решать. Ты, Шота, можешь сказать, что тебе это я принес на экспертизу. Я совру, что нашел. Где нашел, как нашел — придумаю, в конце концов, не маленький. У проститутки, скажу, нашел.

Женя. Но дело не в этом. Дело в том, что это надо быстрее остановить — представь, из одного грамма триметилфентанила можно изготовить пятнадцать тысяч доз. Он растворим в воде, его не определить без специальной технологии. Дозировка должна быть очень точной, аптечной, представь только, один грамм — пятнадцать тысяч доз! А теперь представь —  шаг в сторону, не в той пропорции растворили – и в одной ампуле – не две-три дозы, как обычно, а десять, к примеру. Одна инъекция — и все. Понимаешь, все!

Саша. Это я понимаю, что ты от меня хочешь? Сдать своих друзей, что ли? Как ты это себе представляешь?

Женя. Ты меня знаешь, то есть, не знаешь, Лера знает. Я твоим состоянием не воспользуюсь и сам в милицию не побегу.

Лера. Подумай, они тебя уже сдали, что ты здесь делаешь? Вспомни, где тебя подобрали? Кто тебя вот так оставил?

Шота. Я не буду говорить, что все люди, которые от этого пострадают, будут на твоей совести. Это значило бы усугублять твое положение. Но ты подумай, ладно?

Лера. Оставьте ее в покое. Она подумает. Мы вместе подумаем, что можем сделать в этой ситуации. А сейчас просто оставьте ее в покое.

 

Сцена 4.

 

В центре сцены на скамейке сидит Водитель 1, Саша и Ольховский.

 

 Саша (в сторону зала). Ехать на такой высоте - это совсем не то, что тряская езда в легковушке. Перед тобой только застекленная панорама, и ты разрезаешь ее собственной грудью, летишь высоко над трассой, как хищник, уже высмотрев­­­ший зайца и теперь парящий над ним легко, с целью продлить ощущение, когда знаешь, что он никуда уже от тебя не денется — именно эта часть полета является высшей точкой наслаждения хищника.

Ольховский. Мы, вообще, в Петербург направляемся, так что сейчас нам надо в сторону Чернигова.

Водитель 1. Пока по пути. До поворота на Новгород-Северский.

 

Ольховский берет в руки пачку «Беломорканала» с надорванным углом, которая лежит на скамейке рядом с водителем.

 

Ольховский. Что, опять летим по пачке «Беломора»?

Водитель 1. Не понял.

Ольховский. Анекдот.  Не желаете закурить?

Водитель 1. Что у тебя?

Ольховский. Вообще я предпочитаю самокруточный табак. А так, курю, что придется. Так, собственно, анекдот…

Саша (берет фотографию, которая лежит на скамейке рядом с водителем). Что это за человек на фотографии? Ваш брат?

Водитель 1. Брат. Погиб прошлым летом, в августе год будет. Кислоту возил.

Ольховский. Кислоту?

Водитель 1. Ее! Мальчонка с ним был, племянник мой, спал… Того вышвырнуло в сторону, в окно – далеко от машины, только ушибся. Судьба, значит, какая штука! А брата всего в кислоте вымочило – жив еще был, когда милиция подъехала. Глаза выело, он мечется еще в этой луже: «Пристрелите меня!» - кричит. Вот оно как с кислотой связываться… (Трет глаза.) Глаза что-то замылились. Дорогу, глядите, расширяют. На такой жаре работают, черти! Денег, наверное, много платят…

Саша (в сторону зала). Справа широкой полосой укатан был охристо-желтый песок, на котором возвышались островерхие серые груды щебня, как пирамиды египетских фараонов. Вдруг пирамид не стало – они, словно по мановению волшебной палочки, растеклись вдруг по песку, и полоса стала из желтой сплошь серая. Все время мелькала техника, возле которой копошились рабочие: курили, разгибали красные спины, скалили зубы толстым бабам с лопатами и хлопали друг друга по плечам. Небо, казалось, плясало и смеялось вместе с ними.

Ольховский. Да, а вот на тему есть отличнейшая история…

Саша (в сторону зала). Машину бросало из стороны в сторону. Гладковыбритые холмы, иногда раскроенные грубой трещиной, неслись вперехлест под недвижной синей полосой горизонта; деревьев здесь не встречалось, но если и росло дерево – то уж обязательно какая-нибудь невыразимо тучная береза или огромный дуб.

Водитель 1. Скоро подъезжаем.

 

Все трое сидят молча, сложив руки на коленях.

 

Водитель 1. Ну что, я здесь остановлю. Доброй вам дороги!

 

Водитель встает со скамейки, забирает пачку «Беломора» и фотографию, выходит. Саша и Ольховский встают, надевают рюкзаки и выходят в центр зала.

                                                                                     

Саша. Давай поедем в Новгород-Северский.

Ольховский. Нас там ждут?

Саша. Да меня никто нигде не ждет. Автомобилей мало. (В сторону зала) В раскаленный полдень все было мертво. Именно мертво, как в погибшей цивилизации — огромные бетонные стены покинутых заводов, будто последние кромлехи исчезнувших цивилизаций, скоростные сети автострад, прорезающие друг друга натянутыми до дрожи струнами мостов и огромное, пустое, отсутствующее небо, раскаленное до безумия. Скрипящие указатели мертвых пространств. Нет уже давно этого Петербурга. Нет Гомеля. Нет Чернобыля.

Ольховский. Человек рождается дважды, сказал Генри Торо,  второй раз на дороге. Среди людей и раньше царило уныние из-за того, что они не могут владеть временем, пока их не вдохновило то, что жизнь таки существует довольно давно. Там, Кювье отрывал кости какие-то…

Саша. Я представил себе этого Кювье, как он сидит в напудренном парике, ест борщ и отрывает кости своими толстыми пальчиками. Или он был худым?

Ольховский. Я совершенно серьезно. У Гурджиева есть даже специальный термин для обозначения таких состояний.

 Саша (достает из кармана рюкзака расческу и обрывок газеты). Ты умеешь играть на расческе?

 Ольховский. Умею, но...

 

Саша берет расческу, прикладывает ее к губам и играет блюз. Затем ложится, головой на рюкзак. Ольховский продолжает голосовать.

 

Ольховский. И долго ты думаешь так лежать?

Саша. Ну, ты же пока голосуешь...

Ольховский. Это не имеет значения, кто, дело в том, что водители боятся останавливаться, когда кто-то лежит. Мало ли: больной, пьяный. В любом случае, это их отпугивает.

 

Саша поднимается на ноги.

 

Ольховский. Так, воды у нас мало, будем ее расходовать экономно. Вечером - только чай.

Саша (в сторону зала). Никто так и не остановился. Мы добрались до лесополосы, отделяющей луг от засеянного злакового поля. Под мост шоссе уходила грунтовая дорога. Наверху дул какой-то свой ветер, и траки проносились над этим мостом с индустриальной скоростью двадцать первого века. Уже темнело.

Ольховский. Вообще не останавливаются. Двоим всегда тяжелее кого-то застопить. Ну что, давай потихоньку разделяться?

Саша. Давай.

Ольховский (доставая из своего рюкзака свертки). Вот, это твое. Что-нибудь еще тебе оставить?

Саша. Нет.

Ольховский. Может, хотя бы консервы возьмешь? Хорошо подумала?

Саша. Ненавижу эту фразу, люди, которые ее произносят, полагают, что желание человека может изменяться в зависимости от того, больше или меньше он думает.

Ольховский. Мишку я пока тебе оставляю. Отдашь, когда будешь в Питере. Только обязательно.

Саша. Спасибо! Нам с ним будет веселее.

Ольховский. Давай договоримся. В первый же вечер, как приедешь, приходи на Казань. Я тебя встречу, вписку тебе устрою, понятно? Я буду там каждый день после шести.

 

Ольховский открывает аптечку и отдает ей таблетки.

 

Ольховский. Вот, это от живота, ну, сама понимаешь, мало ли что.

Саша. Атлас дай, я маршрут перерисую и верну.

 

Она берет атлас и быстро перерисовывает маршрут.

 

Ольховский. Ну что ж, давай прощаться, я пройду чуть дальше, будь осторожна. Удачи тебе. Встретимся на Казани, о’кей?

 

Саша снимает свитер, вынимает темные очки и нож, засовывает его за ремень, под футболку.

 

Ольховский. Это еще зачем?

Саша. Дорога, мало ли что! Между пятым и шестым ребром...

Ольховский. Ну, во-первых, ты не знаешь, где это между пятым и шестым ребром, во-вторых, это не самый лучший удар, в-третьих, я сомневаюсь...

 Саша. Да ладно тебе! Уж с ножом-то я как-нибудь справлюсь.

 

Ольховский уходит со сцены. Саша остается одна. К ней со стороны «психиатрического» угла подбегает Лера с письмом в руках.

 

Лера. Вот, письмо тебе от мамы привезла.

Саша. Снова семейная фотография. Загорелая, счастливая. Просто Вивьен Вествуд в ее лучшие годы.

Лера. Она у тебя так молодо выглядит.

Саша. Лошадиные лица не стареют.

Лера. Как ты можешь так говорить – она твоя мама.

Саша. Я, слава Богу, похожа на отца.

Лера. Теперь я понимаю, почему она от вас сбежала.

Саша. Больше ни от кого не было писем?

Лера. Нет.

 

Лера убегает с письмом обратно. Из другого угла подходит Водитель 2.

 

Саша. К границе с Белоруссией подбросите?

 

Они вдвоем садятся на скамейку.

 

Водитель 2. Вот у нас в Николаеве сто пятьдесят таких же машин, с рефрижераторами, из них рефрижераторы работают только у пятнадцати, вот и у меня тоже. Их специально ломают, кому охота возить эти фрукты?  Ответственность громадная, вообрази себе. Пять градусов выше, пять градусов ниже  — и все пропало  — плати сам. Поэтому никто не хочет связываться. Я теперь загружен работой, мы тут часто ездим. А вообще ты куда?

Саша. В Петербург.

Водитель 2. Одна, что ли, едешь?

Саша. Нет, там впереди попутчик.

Водитель 2. Друг?

Саша. Наверное.

Водитель 2. И не друг, значит, и не враг… А как через границу? Гомель-то через границу. Паспорт есть? Ну, тогда все в порядке, беспокоиться не о чем.

 

К скамейке подходит человек, что-то шепчет на ухо водителю. Водитель дает ему что-то. Человек уходит.

 

Водитель 2. Закурить ему нечем, я, когда в командировке бываю, несколько ручек красивых покупаю, несколько зажигалок, и за рейс — ни одной. Расписаться ему нечем! Да мне не жалко, на что мне эта мелочь? Но я бы на эти деньги ребенку шоколаду купил...

Водитель 2. Сейчас подъедем к границе - кашу сварим. Есть уж хочешь?  

Саша. Нет, спасибо.

Водитель 2. (Показывает вперед). О, смотри, еще один.

Саша. Кто?

Водитель 2. Ежик. Тут они часто. Лес. Видишь - вон еще один. А знаешь, почему их здесь так много? Ночью, когда проезжаешь, много их, зверей всяких, зайцы вон тоже, лисы. Но тут, понимаешь, в чем штука? Ночью в лесу холодно, а асфальт за день нагреется, ночью начинает остывать, и от него идет теплый пар. Они все и выскакивают на асфальт греться. Но почему только ежики?  Зверье все как заслышит машину - разбегаются, зайцы эти все, лисы, а ежик?  Знаешь, что ежик? Он клубком сворачивается! Клубком сворачивается против этой машины. И давят его. Остановлю тут у магазина. Тебе хлеба не надо?

Саша. Нет. У меня еще много осталось.

 

Водитель уходит. Саша встает в центре сцены и голосует.

 

Саша (в сторону зала). Когда я проходила вторую границу, Ольховский помахал мне рукой из огромного трака, из белого  — они мне казались сказочными, настоящие трансовые траки, их было только двое в кабине –  в таких машинах только два сиденья, похожих на кресла в парикмахерских салонах. Солнце убивало, я думала, что будет, если я потеряю сознание. Появился вдруг звук трещоток в пустоте. Пустота не была тихой, все это дышало, гудело из травы и тонко свистело от туч до туч. Почти настала ночь, птицы и насекомые заговорили по-другому. Я уже присматривалась, где лучше спуститься и найти место для ночлега.

 

К ней подходит Водитель 3.

 

Саша. До Могилева подбросите?

Водитель 3. А вообще куда?

Саша. В Питер.

 

Они вдвоем садятся на скамейку.

 

Водитель 3. А что в Питере?

Саша. К друзьям.

Водитель 3. Понятно. Никто в дороге не обижал? 

Саша. Нет.

Водитель 3. Откуда сама?

Саша. Из Киева.

Водитель 3. Я в Киеве был сегодня утром. Из Одессы еду. Мне до поворота на Брест, еще четыреста километров, это часа три езды, можешь пока выспаться. В Москву не хочешь поехать?

Саша. Куда?

Водитель 3. Ну, к себе пригласить не могу, извини.

Саша. Нет, спасибо.

Водитель 3. Захочешь пить, у меня там за сиденьем в канистре есть вода. Правда, мерзкая. На таможне такой воды набрал.

 

Звучит Ник Кейв. Саша кивает в такт.

 

Водитель 3. Ник Кейв. Слышала когда-нибудь? Однажды был на его концерте. В том клубе, где снимали «Небо над Берлином». Ты старое кино вообще смотришь?

Саша. Иногда.

Водитель3. Вы на границе долго стояли?

Саша. Часов шесть.

Водитель 3. А я — не больше часа. Для этого всегда вожу с собой покрышки. Пару покрышек таможенникам — и свободен. Понимаешь, детка… Мне эти шесть часов стоять дороже обойдется. Нам даже на несколько минут нельзя опоздать. Жвачку хочешь?

 

Подает ей жвачку. Они вдвоем жуют.

 

Водитель 3. Есть одна трасса возле Рима, вдоль всей трассы — эти горькие апельсины. Красота! Весной особенно. Смотри, сейчас проскочим мимо Могилева. Нам с тобой еще триста вместе ехать, недолго, тебе музыка не мешает? Может, потише сделать? Ты смотри, осторожнее здесь, это я по Европе большей частью езжу, мне привычно, недавно в Голландии девчонку вроде тебя подбросил, путешествует. У них там все так путешествуют, как лето – студенты на дорогах: французы в Германию, немцы – во Францию. А у нас нужно осторожнее, если в такой трак садишься, сразу смотри, чтобы только один человек был, там иногда за шторкой второй спит. Я всегда один езжу, без напарника. А ты чего одна?

Саша. Мы сначала вместе ехали, а потом расстались.

Водитель 3. Говорю тебе, сделай загранпаспорт, и путешествуй по Европе.

Саша. Да, наверное, так и сделаю.

Водитель 3. Так вот я тебе советую, ты бы сейчас со мной через границу, несколько часов — и где пожелаешь, в Мюнхене, в Париже. Но лучше всего в Голландию ехать. Хотя, моя дочь так попробовала бы – я б ей всыпал. Тебе сколько лет? Ей шестнадцать, чуть помладше. Что, не веришь? Сколько, думаешь, мне лет? Ну… чуть за сорок, так скажем. Я живу – вообще не напрягаюсь, не пью в дороге, только пиво в хороших барах, когда в Европе, обедаю только в хороших кафе. Сменщика в дорогу не беру: платят в два раза больше, а спать лучше, когда уже все сделано. Там, сзади, все равно не выспишься. А моя дочь танцует. Бальные танцы. Недавно они выступать ездили. Столько мороки с этими девчонками, опять же, поступать будет в следующем году. Беда с этими девчонками.

 

К ним подходит совсем юная девушка, одетая, как дорожная проститутка. Смотрит на них. Они ее не замечают.

 

Вот в этих местах девчонки эти дикие, деревенские, как лет пятнадцать есть – она уже себе зарабатывает, мне-то на нее, скажем, и смотреть противно. Маленькая, облезлая, помада с нее течет, дрожит вся. Возле стоянок вертятся. Дешевые! Пару месяцев назад, весной, одну такую до стоянки подвозил, говорит, может, и ты со мной? Всего 15 долларов. Отвечаю, я старый уже, мне уже не до того, подвезу тебя, а там сама гляди. Поговорил с ней, зачем, спрашиваю, тебе это надо? Не понимаю! Тебя, говорю, убьют и выбросят, и имени не спросят.

 

Девушка присаживается к ним на скамейку. Ее не замечают.

 

Случай один был. На стоянке белорусской, опять же,  в кафе, подходят ко мне ребята- шоферы. «Ты в Москву?» — говорят. «В Москву, домой». «Возьмешь пассажирку?» «Что такое?» «Да увезли ее покататься, теперь посмотри на нее, чуть не убили. Их двое было, девчонок, вторая не знает где, напоили их». Короче, привез я ее в Москву.

 

Девушка уходит.

 

Водитель 3. Еще вчера в море купался. Заехали в Одессу всего на несколько часов – надо же искупаться. Едем к побережью, а там какая-то большая стройка, я прямо на бетоне и разлегся, весь как есть. Потом солдата встретил. Охранял эту стройку. Сказал, что купаться нельзя, а сам купался. Что, спишь?

Саша. Нет.

Водитель 3. Смотри, подъезжаем, тут скоро городок будет, Орша, тебе, может, там выйти? Там стоянка есть и кафе, могла бы зайти, согреться, кофе выпить, тебя до Питера кто и взял бы. Там многие питерские останавливаются. Нет? А где ты переночуешь? В лесу? Ну, ты молодец!

Саша. Я там себе костер разведу, чаю выпью. В лесу как-то безопаснее себя чувствуешь.

Водитель 3. Пожалуй, ты права, но только ночью никого не останавливай, с утра поезжай.

 

Водитель 3 выходит, Саша встает со скамейки и ложится на пол, глядя в потолок. Из «психиатрического» угла к ней подходит Штуцер. Хрустит таблетками.

 

Штуцер. Я боюсь вещей. Человек умирает, вещь переживает его иногда на сотни лет. Паганини умер, а его любимая скрипка живет в Генуе, и раз в месяц на ней играет приставленный к ней музыкант. И бог знает, кто играет его пальцами, может, сам дьявол – Паганини? Ты знаешь, что Паганини был дьяволом?

 

Штуцер уходит. Пока Саша лежит на полу. К скамейке подходят трое – Водитель 4, Света и Миша. Саша встает, подходит к ним.

 

Света. Куда тебе? В такую рань?  

Саша. В сторону Питера.

Водитель 4. Ты же так сразу никого не пугай, так сразу и в Питер, что-нибудь поближе назвала бы. Садись!

 

Саша садится с ними на скамейку.

 

Света. Мы тебя немного подбросим, потом мы сворачиваем...

Водитель 4. А мы из Орши.

Саша. Орша? Что это?

Водитель 4. Да ты не бойся, мы же простые ребята, не убийцы. А хочешь с нами?

Света. Ну, давай!

Света. Мы едем в охотничий домик, тут недалеко, мы там отдыхаем по выходным.

Миша. Но сначала за самогонкой!

Света. Поешь, отдохнешь просто, даже выспаться сможешь. Там много комнат, никто тебя не тронет, не бойся, это я тебе говорю. Кроме меня девчонок там совсем нет и мне скучно, поехали. Ну, смотри, сейчас пять утра, мы едем в такую рань, еще сами спим, а тут — ты, знаешь, как мы удивились!

Водитель 4. А сегодня к обеду мы тебя вывезем обратно на эту же трассу, поедешь в свой Питер. Ну, подумай, куда тебе торопиться?

Саша. Хорошо. Едем.

 

Миша и Водитель 4 встают и уходят. Саша и Света выходят к центру сцены. Света курит сигарету.

 

Саша. Мы вышли из машины. Во дворе стояла чаша с моченой булкой для цыплят, свален был сосновый лес, и к верхнему бревну, что выступало над всеми, за ногу была привязана дохлая сорока с открытым клювом. Мы пошли курить к сараю, где под навесом, у поленницы, лежали щербатые бревна.

 

К ним выходит старуха с бутылкой самогона и стаканами.

 

Старуха. Кто там, в сарае?

Света. Кто, кто? Бонч-Бруевич в кожаном пальто! Покурить нельзя?

Старуха. Самогонки хотите?

Света. Давай, разливай.

Старуха. Да вы, поди, голодные, я вам огурчиков вынесу, а может, суп станете?

 

Света и Саша едят суп из одной миски.

 

Старуха. За суп я вычту отдельно.

 

Старуха уходит.

 

Света. Знаешь, что хуже всего? Хуже всего быть командировкой. Он вот (тычет пальцем в ту сторону, куда ушли мужчины) сейчас в командировке.

 

Возвращаются Миша и Водитель 4. Все садятся на скамейку.

 

Миша. Минские какие-то туда понаехали. Всю жизнь было наше место, с самого детства, никакими минскими здесь не пахло. (Показывает в сторону). Вон они, вон они, уроды. Ставь машину возле нашего домика, подальше, ну их на хуй.

 

Миша и водитель встают и отходят в сторону. Света выходит, приносит большую кастрюлю, пакет картошки, и они начинают ее чистить, сидя на скамейке. Мужчины выносят мангал, устанавливают вдалеке от скамейки.

 

Саша (в сторону зала). Через час они уже играли с минскими в настольный теннис. Я даже обрадовалась возможности чем-то себя занять. Мы сидели на крыльце, чистили картошку и болтали. Солнце, расцветая над верхушками сосен, золотило поляну, крыльцо и лес.

 

Миша и Саша возятся возле мангала.

 

Саша (в сторону зала). От котла, где лежало нарезанное мясо, шел прозрачный запах. Мясо было посыпано мелко нарезанной зеленью и луком. Мишка, будто матушка к младенцу, часто подбегал к нему и кропил водкой. На шампур он насаживал мясо вперемежку с ломтями сырого сала и посыпал красным перцем. Через пару часов все едва ходили. В траве лежало готовое жареное мясо, и тут же сидели и ждали собаки. Люди уже не обращали внимания ни на мясо, ни на собак. Мужики тихо гудели.

 

Миша и Саша подходят к скамейке, шепотом переговариваясь.

 

Водитель 4. Когда Блохин женился.

Миша. Погоди, когда это было? В семьдесят пятом или в семьдесят шестом?

Водитель 4. Не помню. Но точно помню, что мой брат в тот год пришел из армии.

 

Света подходит к Водителю 4 и что-то шепчет ему на ухо. Тот отрицательно качает головой.

Света. Мне нужно звонить домой, меня сын ждет, ему там страшно одному. Ты же знал, что здесь нет зоны.

Водитель 4. Потерпишь.

Света. Я позвоню Сереже! Он маленький, маленький, он один дома. (Хватает Сашу за рукав) Скажи ему, чтобы отвез меня позвонить.

Миша. Ты же ему и поесть оставила, и все такое?

Водитель 4. Отдыхай! Не видишь, я пьяный, какой, нахуй, ехать?

Света. Да, он у меня такой молодец, он сам себе и приготовит, и... Он там один, мне нужно ему позвонить.

Водитель 4. Так почему ты его с собой не взяла? Я же просил взять его с собой.   

Света. Я не стала его будить так рано, попробовала, а он глаза приоткрыл — ничего не понимает — и дальше спать, ну, я ему записку написала, а теперь мне надо ему позвонить... Отвези меня! Я говорю, отвези!

Водитель 4. Иди проспись.

Света. Денег у тебя теперь, как у дурака махорки, вот ты и кобенишься! А я знаю, откуда эти деньги.

 

Водитель 4 бьет ее по лицу. Света падает, хочет вскочить, но не может.

 

Света. Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! Тварь!

Водитель 4. Не все вальты в колоде.

Миша. Твоей дуре тормоза нужно продуть, суке! Пиздит много.

Водитель 4. (Саше) Возьми, успокой ее.

 

Хватает Свету и толкает ее к Саше. Саша обнимает Свету.

 

Света. Хочешь, покажу тебе наше озеро?

 

Вдвоем они садятся на скамейку.

 

Саша (в сторону зала). Она уселась, наконец, возле меня на узкой влажной скамье, и взгляд ее снова мертвенно застыл, остановившись где-то на горизонте. Золотистые отсветы играли на ее руках, покрытых светлым пушком. И вся она казалась зачарованной ослепшей самкой лесного зверя. Вода была на удивление прозрачной, и сквозь нее четко просматривались огромные разросшиеся корни старого прибрежного ильма, под которым привязана была лодка.

 

К ним на скамейку подсаживается Миша.

 

Миша. Пацанами были – нашли здесь труп женщины. Катамаран у нас был. Плывем по озеру. Лежит в кустах зеленая резиновая лодка. Ну, я-то вижу, что лодка, но как-то жарко было и скучно, и говорю, что никакая это вовсе не лодка, а женщина, вон, мол, как ее раздуло, а та желтая перетяжка – это лямка от купальника. Поспорили на коньяк. Подплыли.  Действительно, женщина. Раздуло ее, давно, видно, утонула.

Света. Жуть какая. Не могу это слушать.

Миша. Прибили мы ее к берегу, я сторожу, а приятель звонить пошел…

 

Подходит Водитель 4. Садится на скамью.

 

Света. Мы с ним лежали, обнявшись, а знаешь, что женщине надо? Только бы лежать, обняв его, и больше ничего, ничего, понимаешь?

Саша. В какую сторону Витебск?

 

Света целует Сашу. Света, Миша и Водитель 4 встают со скамейки и уходят.

 

Саша. И они поехали к себе в Оршу, город с рекою Оршицей, притоками Выдрицей и Почалицей, с поселениями бронзового века и остатками средневековых построек. Еще утром я и не догадывалась о существовании этого города.

 

К скамейке подходит Водитель 5, подсаживается. Включается музыка.

 

Водитель 5. Вас подвезти?  

Саша. Да, если можно... 

Водитель 5. В Витебск? 

Саша. Давайте в Витебск.

Водитель 5. Отдыхали?

Саша. В охотничьем домике.

Водитель 5. Вам в центре удобно будет?

 

Выключается музыка. Водитель 5 уходит. Саша берет рюкзак и выходит на середину сцены. Из «психиатрического» угла сцены выходит Новенькая и с интересом слушает Сашу.

 

Саша. Невозможно было не поддаться обаянию этого города. Череда перемежающихся домов и сараев, водонапорные колонки, шлепающие через дорогу утки и заросшие бурьяном колодцы, веревочные качели на нижних ветвях тополей. Казалось, сейчас пройдет баба с подойником, и тени летающих евреев мелькнут над голубиными крышами домов. Я шла и шла, пока не оказалась за городом.

 

Подбегает Водитель 6.

 

Водитель 6. Тебя подвезти? Далеко собралась?

Саша. В сторону Петербурга.

Водитель 6. Слушай, я разворачиваюсь, в Витебск, поехали со мной. 

Саша. Я только что оттуда. Мне там нечего делать.

Водитель 6. Как хочешь.

 

Водитель 6 разворачивается и убегает. Новенькая продолжает стоять и слушать.

 

Саша. Линия озер освещена была горящими вокруг кострами, и когда я уже ушла далеко, озера стали  приближаться к трассе. Так близко, что слышалось шуршание камыша. Пространство между темнотой неба и темнотой земли источало серебристое мертвенное свечение. Небо озарялось кострами, и видно эти костры было далеко на запад, вдоль всей извилистой береговой линии, пока они не становились маленькими точками.

 

Действие пятое

 

Сцена 1

 

Психиатрическая больница. Комната для свиданий. Саша, Лера, Хоббит с рюкзаком, фотоаппаратом на груди и металлической тарелкой подмышкой.

 

Саша. Настя меня, кажется, разлюбила. Сегодня, когда мы подметали двор, она даже не подошла. Здравствуйте.

Лера. Это мой дальний родственник. Он в Киеве проездом. Два месяца репетировал в Одессе новую пьесу, теперь уезжает обратно во Львов.

Саша. А ты его предупредила, чтобы маме твоей ничего не говорил?

Лера. Конечно, все в порядке. Он тут поснимать хочет, на территории больницы, в смысле. В общем, мы тебя ждем на улице, а ты одевайся и выходи.

Хоббит. Вот, тарелку от мангала взял — костер разожжем где-нибудь подальше в парке.

Лера и Хоббит отходят в сторону и садятся на скамейку. К Саше подходит Настя.

 

­Новенькая. Привет!

Саша. Пойдешь с нами? У нас что-то вроде пикника.

Новенькая. Знаешь, мне очень грустно сегодня. Не хочу ни с кем говорить.

Саша. Никто и не заставляет.

 

Саша и Новенькая подходят к Хоббиту и Лере. Хоббит достает из рюкзака целлофан, термос с чаем, подстилки, плед, коробку с пирожными, вино, бутерброды. Лера помогает ему расстелить целлофан.

 

Хоббит. Вчера хотели устроить пикник на Гончарке, в честь моего приезда, так через полчаса к нам подъехала конная милиция. «Вон из того дома, — говорят, — на вас настучали, сворачивайте костер». И показывает точнехонько на тот дом, где я родился и прожил большую часть жизни. Ну, не может быть! Специально теперь эту тарелку взял. На тарелке – и безопасно, и проблем с законом не будет.

 

Хоббит откупоривает бутылку вина. Раздает всем бокалы.

 

Хоббит. Яковченко вообще не просыхал. Представляете, идет такой Яковченко… Представляете себе Яковченко?

Саша. Нет.

Хоббит. Вы вообще старые фильмы смотрите хоть иногда?

Саша. Угу.

Хоббит. «Вечера на хуторе близ Диканьки» смотрели? Помните, тот, которому галушки в рот летели? Так это и есть Яковченко.

Лера. Он еще в фильме «За двумя зайцами» играл.

Саша. Да помню, конечно.

Хоббит. Так вот, друг мой должен был играть Гамлета в выпускном спектакле. Стоит он в коридоре, готовится. Видит, идет мэтр. Он опускается на одно колено, протягивает в ладонях шпагу: «Благословите!» говорит. Ну, тот помялся: «Благословляю. Учись… — почмокал губами — Играй… И ГЛАВНОЕ — НЕ БУДЬ БЛЯДЬЮ!»

 

Саша смеется. Настя пугается.

 

Хоббит. А сейчас постановки бывают редко. Вожу экскурсии…Фотографирую. Вот камеру хорошую приобрел, цифровую. Вы знаете, что эта больница является самой большой психиатрической лечебницей в Европе? Не знаете? Давно хотел здесь пофотографировать.

Лера. Так, давайте уже собираться. А то как хватятся наших девушек, так потом выпускать перестанут.

 

Собираются. Лера сворачивает целлофан. Новенькая до последнего сидит на скамейке.

 

Саша. Вино свое не допила.

 

Саша вытягивает из пальцев Новенькой стаканчик.

 

Хоббит. Когда неправильно выставлен баланс белого, жуткие вещи могут твориться. Баланс белого, в сущности, это соответствие тех цветов, которые ты видишь, тому, что у тебя получается на снимке. Вот иди сюда, посмотри.

 

Саша подходит и заглядывает в фотоаппарат.

 

Хоббит. Так вот, если баланс выставлен неверно, на твоем снимке люди превратятся в мертвецов – желтые лица, синие лица – много мертвецов. Ты сам должен установить, что для тебя эталон белого, и тогда все будет вращаться вокруг этого эталона.

Лера. На башне охранника уже прожектор включили.

Хоббит. Когда ты решаешь, что для тебя эталон, картина жизни меняется. Вроде бы столько белого вокруг… Но если я возьму за эталон белого вон те облака, от этого прожектора будет исходить теплый желтоватый цвет, картинка станет такой уютной, таинственной. А если я выставлю белый по стене вот этой наблюдательной вышки, то свет останется холодным, а небо станет мертвенно-синим, гнетущим.

 

Хоббит фотографирует.

 

Хоббит. С моралью, мне кажется, то же самое. Если уж тебя не устраивает автоматическая балансировка, приходит такой момент, когда баланс белого приходится устанавливать самому.

Новенькая. И тогда только от тебя зависит, появятся ли мертвецы… Много мертвецов.

 

Хоббит, Лера и Новенькая уходят. Саша остается одна посреди сцены.

 

Сцена 2

 

Саша. И снова окраины городов и поселков. Пустыри, заросшие травой бедламы, инвалидные дома и площадки для собак. Помывочные для машин, и снова пустыри, отгороженные заборами, бетонными кубами, проволокой, пустыри, уводящие за горизонт, окованные вагончиками, пустыри, превращающиеся в загородные равнины.

 

Саша садится на скамейку. К ней подходит и садится водитель 7.

 

Водитель 7. Все молодые верблюдицы такие, норовят уйти из стада, бродят по пустыне от стада к стаду, ищут. Беспокоиться за них не надо. Молодая верблюдица останется там, где родит первого верблюжонка. В детстве я тоже зимой, по снегу, сбежал  в соседнее село к деду. В Туркмении тоже холодно бывает зимой.

 

Саша. Питер был уже близко. Не спалось.

 

Водитель 7 встает и уходит. Саша подходит к «психиатрическому» краю сцены, где расставлены столики. Садится. К ней подходят Лера и Женя. За дальним столиком сидит Штуцер и ее мама. Штуцер трясет над ухом консерви, одну банку за другой.

 

Штуцер. Хлюпает! Хлюпает! Почти не хлюпает.

 

Мама Штуцер с озабоченным видом открывает банку и перекладывает куски рыбы на тарелку. Штуцер тычет в рыбу вилкой, разламывает куски и ест.

 

Саша. Штуцер выписывают в пятницу.

Женя. Слушай, ты из-за нас не сильно разволновалась? Тебе же нельзя сейчас нервничать.

Саша. Нет, все нормально. Я уже почти все вспомнила.

Лера. Да ну? Серьезно? Ты не шутишь?

Саша. Не шучу. Просто не знаю, что теперь делать.

      Женя. Еще не знаешь?

Саша. Не знаю. Пытаюсь отрегулировать баланс.

Женя. Что?

Лера. Да нет ничего. Вещи какие-то есть постирать?

Саша. Сейчас принесу. Только ничего больше в них не ищите.

Лера. Выписывают… Надо же! Интересно, наверное, это считается нормальным поведением. Чтобы тебя выписали, надо трясти возле уха консервную банку.

 

Лера и Женя уходят. Саша выходит в центр сцены.

 

Саша. На гранитной паперти уже ссорились нищие. Я остановилась возле выхода и глядела на трамвайную остановку и на вереницу людей, спешащих к метро из ближайших домов. Над каналами вились чайки, сырые птицы, они садились на чугунный парапет и белыми брызгами сквозь окна и карнизы домов взлетали к хмурому небу.

 

Саша садится на скамейку.

 

Саша. Пришлось набрать воды в фонтане. Вода была мутная, зеленоватая от водорослей. Я жадно пила эту противную сладковатую воду, а соседней скамьи за мной внимательно, не скрывая удивления, наблюдал громоздкий путешественник в бархатной жилетке и с биноклем на брюхе.

 

Сзади подходит Ольховский. Закрывает глаза руками. Наклоняется и целует Сашу в щеку.

 

Ольховский. Добралась? Ну, слава богу, слава богу. Я тоже хорошо добрался. Уже три дня здесь. Вписку нашел.  

 

На скамейку подсаживаются Макс, Поручик, Марго.

 

Ольховский. Мишку не потеряла?

Саша. Какого Мишку?

Ольховский. Медвежонка я тебе давал, плюшевого. Где он?

Саша. Со мной, в рюкзаке.

Макс. Андрюш, ты, может, нас с девушкой познакомишь?

Ольховский. Это Саша. Она тоже из Киева.

Макс. Я – Браво. Можешь звать меня Максом.

Поручик. Алексей!

Макс. Поручик, не мешай мне разговаривать с девушкой.

 

Марго издает хрюкающий звук – смеется над Поручиком.

 

Марго. Что, получил, да?

Поручик. Заткнись, сучка.

Марго. А меня зовут Марго. Если это кого-то еще интересует.

 

Макс достает бутылку коньяка. Из карманов Поручика появляются две рюмки.

 

Макс. У тебя во сколько поезд?

Поручик. Через два часа.

Макс. Так тебе уже скоро уходить.

Поручик. Да нет, я еще за вином успею сбегать, заодно домой зайду, вещи прихвачу.

Макс. Ну, смотри, не опоздай.

Человек с выпирающими резцами. Далеко едешь?

Поручик. Телеграмму прислали. С матерью что-то плохо. Пишут – ни черта не разберешь. Э-э-э! После Марго я пить не буду, у нее сифилис. Дайте другую рюмку.

Марго. У кого, у меня? Только, когда будете уходить, вы меня тут не бросайте, если я снова напьюсь. А то опять проснусь ночью где-нибудь здесь в кустах с разбитым лицом и без штанов – и домой не уйдешь. Помнишь, Макс, как ты через эту ограду перелезал – наебнулся?

Макс. Я через эту ограду четыре раза перелезал, и только в тот раз упал – пьяный был. Ничего, живой остался. Видишь, у меня лицо ободрано. Я, наверное, страшный, но ничего, скоро пройдет. Это бывает, знаешь, когда напьешься, тротуары на тебя кидаться начинают.

 

К скамейке подходит пьяница с пустым стаканом, его угощают коньяком и он удаляется. Уходят Поручик и Человек с выпирающими резцами.

 

Макс. Ну что, идем ко мне?

 

Сцена 3

 

Квартира Макса. Кухня.

 

Ольховский. Зря все-таки вы конфорки не выключаете, когда уходите.

Макс. А зачем?

Ольховский. Ну, вдруг пожар.

Саша (читает надпись на стене). Мусорная машина приезжает в семь сорок пять и восемнадцать пятнадцать. Администрация.

Макс. Хозяин редко появляется. Раз в две недели переночует, деньги заберет — и снова в запой. А вот это моя комната. Заходи, располагайся. Сейчас еще Митчелл подойдет.

Ольховский. Доставай.

Саша. Что?

Макс. Да отцепись ты от нее, дай человеку раздеться. Бросай рюкзак сюда. Курить будешь? У меня еще пятка осталась.

 

Заходят в комнату. На внутренней стороне двери вместо ручки приспособлен руль от Мерседеса, приделанный так, что его можно крутить. Саша бросает рюкзак и крутит руль.

 

Макс. Митчелл на день рождения подарил, вообще-то он подарил целый Мерседес, но я по пьяни утопил его в Неве, а в руль так вцепился, что когда меня спасали, не могли отодрать.

Ольховский. Хватит уже лапшу вешать, ты пятку обещал, так доставай.

Макс. Тебе, что ли, обещал? Ревнуешь?

 

Саша садится на диван.

 

Ольховский. Ничего себе, пятка — полпапиросы.

Макс. Я скромный. И всегда даю больше, чем обещаю.

Ольховский. Взорвали!

 

Курят. Ольховский долго держит дым в легких.

 

Макс. Выдыхай, поэт! Саш, паровоз будешь?

 

Макс выдыхает дым Саше, Ольховский отчаянно жестикулирует, пытаясь показать, что тоже хочет паровоз.

 

Макс. Сам тяни, поэт. Но, но, после меня.

 

Макс. Ну, расскажи нам что-нибудь о поэзии.

Ольховский. Поэзия – это квинтэссенция человеческого существования. (Прикрывает веки и гудит, будто читает мантру). Она передается от поколения поколению, как горячие угольки в ладонях.

 

Макс сосредоточенно кивает.

 

Ольховский. Поэзии мало.

Макс. Мало, согласен, больше не было.

Ольховский. Она сжигает кожу, сжигает папиллярные узоры, линии судьбы и жизни, но она дышит! Шри Ауробиндо называл Шекспира  парабрахманом, ограничившим самого себя именем и формой Шекспира…

Макс. Ауробиндо – чувак! Душка, безусловно! Бог создатель – абсолютный Шекспир существования. Кстати, Шекспир тоже марихуану покуривал.

Ольховский. Эта интерпретация семьдесят шестого сонета довольно спорная.

Саша. Вы явно не можете расслабиться. Мне почему-то кажется, что из-за меня.

Макс. А соскоб с его трубок? Саш, ты как думаешь?

Саша. Говорят, что Шекспира вообще не было. То есть, Шекспир — это был совсем не Шекспир.

Макс. Ну, конечно. Это же был парабрахман.

Ольховский. Абсолютный Шекспир существования.

 

Ольховский с Максом смеются. Входит Митчелл.

 

Макс. Митчелл, ты? Что-то ты так долго.

Митчелл. Я, блядь, долго. Курить не надо было. Долго. А этого мудака вообще убить мало. Ну че, привезла она?

Макс. Да, все нормально. Довезла, все в порядке, успокойся.

Митчелл. Что нормально? Довезла… А могла бы не довезти. Пиздец, блядь, че творят!

 

Митчелл поворачивается к Ольховскому.

 

Митчелл. Нахуя ты это все девке скинул?

Ольховский. Скажите спасибо, что я вообще с этим связался. Кольчевский, тот сразу отказался. Вы меня вообще благодарить должны. Я все правильно сделал.

Митчелл. Че ты на Кольчепу наезжаешь? Сам зассал! Скажи, зассал. Правильно, блядь, он сделал, пидорас.

Макс. Митчелл, успокойся, не трогай Андрюшу. Андрюша молодец, все организовал.

Митчелл. А если бы она на Казани не появилась? Какого ей вообще тебя было слушать – на Казань переться!

Ольховский. Да ей некуда больше было, по любому… Потусовалась бы день по Питеру – все равно бы пришла.

Митчелл. А если бы назад постопила? Ну ты, блядь, мудак! Если бы ее на границе взяли, она бы все равно тебя первого сдала!

Ольховский. Не взял бы ее никто! Никогда! Я тебе говорю – он без запаха! Его ни одна собака не учует. В лаборатории определить невозможно, в растворе – ноль! Ничего! Одна вода!

Митчелл. А че ж ты сам-то зассал?

Макс. Блядь, поехали по второму кругу! Заебали, все, Митчелл, хватит! Давайте лучше посмотрим, что там у нас есть.

Ольховский (обращаясь к Саше). Рюкзак давай.

 

Ольховский хватает рюкзак и выбрасывает оттуда вещи. Достает мишку и бросает его на стол.

 

Макс. Давай, что ты ждешь? Поэт… Показывай, что там внутри.

 

Ольховский достает нож и втыкает его в игрушку. Делает разрез. Митчелл и Макс склоняются над столом.

Макс. Действительно, гранулы. Прикольно. Интересно, кто из них такое придумал?

Митчелл. Меньше знаешь — крепче спишь. На сколько, ты говорил, эту гранулу разводить?

Ольховский. Пятнадцать литров.

Митчелл. Да ты гонишь. Давай, хотя бы десять.

Ольховский. Лучше не экспериментировать. Дозировка должна быть очень точной.

Митчелл. Тебя не спросили, поэт. Ты хотя бы раз в своей жизни «белый» разводил? Так вот и не пизди. Иди лучше сделай кипяченки полведра.

Ольховский. Полведра ­— это пять литров.

Митчелл. Не ссы, тебе говорят. Мы кропалик располовиним — как раз на полведра. Нахуя нам ведро, мы потом заебемся его фасовать тут.

 

Митчелл извлекает из кармана шприц и поднимает его к свету.

 

Митчелл. И зачем он с такой толстенной иглой взял, скотоубийца?

 

Митчелл отдает шприц Ольховскому и подходит к мишке.

 

Митчелл. Баночка есть? Вот эта подойдет.

 

Он выбрасывает сухари из кофейной банки прямо на скатерть и аккуратно пересыпает гранулы в кофейную баночку. Саша лежит на диване. Потом дотягивается до распотрошенного мишки прижимает его к себе.

 

Макс (тормошит Сашу . Не спишь?

Саша. Нет.

Макс. Грязь какая-то, ватки нет, чтобы через ватку набирать?

Митчелл. Где ты тут грязь видишь? Все стерильно. Вмажешь его, Макс?

 

Ольховский садится в кресло, Митчелл усаживается на корточках в дверном проеме и наблюдает за происходящим. Ольховский закатывает левый рукав рубашки и гладит свою оголенную руку.

 

Ольховский. Что теперь?

Митчелл. Руку перетяни ему!

 

Макс снимает с себя широкий кожаный ремень и затягивает его на руке Ольховского, выше локтевого сгиба.

   Макс. Вздулись. Саш, водки принеси. Там, в кухне, на столе стоит.

 

Саша приносит стакан водки. Макс делает несколько глотков, мочит пальцы и смазывает место на руке, куда собирался колоть. Берет шприц и скоро, не колеблясь, вкалывает в руку Ольховского.

 

Митчелл. Попал, нет? Кровь должна быть, если попал.

Макс. Есть кровь.

      Ольховский. Ну, с богом!

Макс. Кровь венозная, а я было подумал, что в вену не попал, испугался. Вытри с него кровь, пожалуйста! Ремень я ослабил, и вводил вроде медленно.

 

Саша стирает кровь с руки Ольховского. Ольховский растирает вздутие.

 

Макс. А я что говорил? Ну, пузырь – не пузырь, а что-то попало, сейчас начнется. Только кресло кровью искапали.

 

Митчелл встает и подходит к Ольховскому. Тот уже откинулся на спинку кресла и ни на что не реагирует.

 

  Митчелл. Пошел приход. Ничего сделать сам не можешь. Вся комната в крови…

  Макс. Семь капель всего, я посчитал!

  Митчелл. Ну, давай теперь я тебя вмажу.

  Макс. Подожди, я хоть посмотрю, что с поэтом будет.

  Митчелл. А че с ним будет? Давай, тогда девчонку? Вмазать?

  Саша. Я не колюсь никогда. Не хочу.

  Митчелл. Выпей тогда. За компанию. Че, стремаешься?

  Макс. Да ну, Митчелл, мы и так рискуем с дозировкой, а пить это вообще никто не пробовал.

Митчелл. Не гони беса. Я пробовал. Вставляет охуенно. Если че – вырвет – и все.

Макс. Все равно рискуем, честно говоря, это не тот «белый», с которым можно было ошибаться в дозах, если хочешь себе проблем — валяй. Потом сам будешь думать, что с ней делать. Лучше, я не знаю, в десны втереть. Пусть капнет на палец и втирает. Это точно не убьет. Но, хуй его знает, потом что делать.

Митчелл. Да ладно, хватит ссать. Ложку пусть оближет. Ложку ей принеси облизать.

 

Макс приносит ложку. Митчелл подходит и подает Саше ложку, как леденец:

 

Митчелл. Возьми просто оближи. Да не бойся, маленькая, что ли?

 

Саша облизывает ложку.

 

Митчелл. Да че ты ссышь? Оближи нормально. Вот, молодец. Сиди, сиди, а лучше ляг.

Макс. Пусть лучше сидит. Вдруг блевать сейчас начнет.

 

Саша падает на диван. Митчелл растирает ей стопу: У него в руках шприц.

 

Митчелл. Лежи, лежи.

Макс. А что будет, если она откинется?

Митчелл. Да выбросим где-нибудь нахуй. Кто ее искать будет. Труп без документов.

Макс. Митчелл, давай ей поменьше вкалывать. Оно тебе надо?

Митчелл. Блядь, а как я буду знать, по сколько фасовать? Этот мудак от двух кубов что-то быстро очухался.

 

Сцена погружается в темноту. Все расходятся, кроме Саши. Она встает. Передвигается на ощупь. Зажигается свет. Саша врезается в Кольчепу.

 

Саша. Ты здесь?

Кольчепа. Здесь, здесь, ты чего? Туалет? Давай, я тебя проведу.

Саша (в сторону зала). Потом меня рвет – рвет надрывно, от самого дна, мутные кольца прорываются сквозь мое тело, выплевывая в жерло унитаза мусорные образы соборов, дворов и каналов, как от водки – чистый желудочный сок со сгустками, похожими на сперму. В бреду галлюцинаций кажется, что я выхаркиваю эту сперму из самого своего нутра, смешанную с воспоминаниями, песней, вагнеровским голубоглазым гитаристом и губной гармошкой: «O, Mother, tell your children not to do what I have done!» Казалось, внутри хлопают все мои пустоты – желудок, влагалищная труба, пузыри, мочевые и плавательные, сердце и бог знает еще что. Мне очень плохо, но я уже в сознании.

 

Появляется Ольховский. Он еле держится, прислонившись к дверному косяку. Макс наливает в стакан водку и протягивает Саше.

 

Митчелл. Пей!

Саша. Нет, не могу.

Митчелл. Дура! Макс, я буду держать, а ты лей. Музыку включите, а то, блядь, щас орать будет.

 

Митчелл крепко хватает Сашу за волосы и припечатывает ее голову к стене. Саша кричит.  «О тебе узнал я во вчерашнем странном сне», - звучит музыка из магнитофона. Митчелл бьет еще раз. У Саши из носа течет кровь.

 

Митчелл. Да замолчи ты, сука!

 

 «Всё, что я увидел, будет вечно жить во мне».

 

Митчелл. Че ты за хуйню опять включил!

Саша (в сторону зала). Кровь горячая, течет по верхней губе, попадает в рот. В ноздрях хлюпает. Как в детстве. Я не выношу мыть голову. Не потому, что от шампуня щиплет глаза. Потому что, когда мама смывает пену, теплая вода заливает ноздри. Мне страшно и я кричу. Но теперь я не кричу. Я только стискиваю зубы. Выскальзывают обрывки какого-то фильма о временах военной хунты в Аргентине.

 

«Ворвался в это небо, я вспомнил, где я не был, о чём мечтал»

 

Митчелл. Давай уже!

 

Митчелл, Макс и Ольховский заливают в рот Саши водку из бутылки. Вытирают ее лицо тряпкой.

 

Саша. Рюкзак…

Митчелл. Иди нахуй, рюкзак.

Макс. Да ладно, пусть забирает. Примут ее где-нибудь – пьяная и все. Не труп же, кому она нужна?

Ольховский. А если…

       Митчелл. Не, уже все, если проснулась, больше ничего не будет. Водка так, для запаха. Выпила, избили алкаши. Менты еще добавят. Чепа сейчас отвезет подальше. Тоже, блядь, мудак. Приехал. Нахуй ты мне теперь нужен? Зассал, так пиздуй обратно в свой Киев.

Кольчепа. Подожди, хоть раскумарится.

Макс. Да с ним все нормально. Через час будет готов ехать.

 

Саша складывает разбросанные вещи в рюкзак, берет в руки мишку, прижимает к себе  и плачет. Беру рюкзак и выходит в кухню. Ее хватает Кольчепа. Держит за плечи и куда-то ведет.

 

Саша. Кольчепа, как ты здесь?

Кольчепа. Прилетел. На крыльях. В Киев едешь? Только но, не падай, веди себя прилично. Положу тебя на заднем сидении ­– будешь спать.

 

Кольчепа выводит ее в центр зала и Саша остается одна. Из «психиатрического» угла на нее смотрит Новенькая, затем выходит Штуцер, Лера, Женя, Шота.

 

Саша (в сторону зала). Трасса М20 прокручивается в обратном направлении, но в моем сознании это совсем другая дорога. Я не соображаю, снится ли мне все это, на самом ли деле это происходит. Огни за окном. Засыпаю и снова открываю глаза. Иногда в моих руках оказывается стаканчик с кофе, я пью маленькими глотками. В колонках сзади меня гремит какая-то музыка. Разметочные полосы сливаются и расходятся, превращаются в пунктир и исчезают. Деревья сближаются… расступаются… их кроны то смыкаются, то открывают небо. Снова ночь. Оранжевые цепочки огней на холмах. Мы въезжаем в город. Машины останавливаются на светофоре. Блестки огней медленно движутся по черному багажнику «Тойоты», притормозившей впереди нас. Светящиеся окна и витрины города.

Меня высаживают на пустынной улице. Пытаюсь остановить случайную машину, преграждая ей путь. Машина останавливается. Из нее выходит водитель. С размаху толкает меня. Я падаю на асфальт и ударяюсь головой. Потом появляются врачи. Видимо, кто-то вызвал «скорую».