«Невыдуманные диалоги о драматургии»
Действующие лица
ОН. Мужчина, 39 лет, драматург
Я. Девушка, 25 лет, начинающий драматург
«Настоящий театр – это упражнение в смерти. Театр – это больничная палата, в которой пациенты обнажают свои раны. Показывая свои раны, мы сталкиваемся со смертью. Когда растягиваешь мышцы, наступает момент невыносимой боли, пережив которую, мышцы легче переносят нагрузку, быстрее растут. Нам нужны люди, которые откроют для нас свои раны. И в этом акте демонстрации мы излечимся сами».
Сюзанне Кеннеди, режиссёр театра и кино
Вот, скорая. Ещё одна. Я поворачиваю голову влево и складываю губы трубочкой - сухо плюю через плечо. Я боюсь скорых и это мой ритуал.
Мама умерла в обычный вечер среды. На коленях у меня газета «Факты», крупным шрифтом «Возьмёмтесь за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Я взяла её за руку, ещё тёплую. Она пахла молоком. В голове только одна мысль. Этого не может быть. Нет. Прикасаюсь к впавшим щекам. Кладу голову на подушку возле её головы. Так мы два года по вечерам вместе учили математику, она объясняла мне сложные примеры, я капризничала. Я не знала. Однажды я пожаловалась папе, что мама заставляет меня учить математику. Мы были в подъезде, и я шла впереди, оставалось всего пару ступенек до нашей двери. Папа еле слышно сказал мне тогда: Цени, этого больше не будет.
У меня как будто чай горячий разлился по животу и где-то в груди. Я ненавижу это чувство.
Я никогда не думала, что мама умрёт. Иногда днём она впадала в микро-кому, что ли. Тогда бабушка била её по щекам и кричала: Надя, Надя! Мама приходила в себя и нараспев произносила: Мама, зачем ты меня разбудила. Там так хорошо. Там такая хорошая музыка играет. Там столько цветов. Там так тепло.
Папа сразу перевязал маме челюсть. И ноги как-то по-особому. Я этого не видела. Я была на кухне и плела из бисера цепочку особым образом. Двойное плетение.
В морге мама сначала лежала на столе и все пришли с ней прощаться. Мы с бабушкой и тётей не успевали, ехали на такси. Бабушка жалела, что мы не купили цветы. И что тётя тоже не купила цветы. Было непривычно смотреть на маму с ярким макияжем, в жизни она никогда так не красилась. Ярко красные губы как вареники с вишней на белой тарелке.
Тётя велела мне пить компот, потому что это последний поцелуй мамы. Так она сказала. Я пила и думала об этом. Бабушка сказала мне, что теперь я буду обнимать большого мишку. Я подумала, что мишка слишком пыльный и у него неприятная шерсть – сразу видно, что искусственная. А голова слишком большая, хотя уши маленькие.
Мы вышли из ресторана и вернулись домой, где не было мамы.
Я искала этот запах во всех мужчинах. Все мужчины приближались ко мне, а я их нюхала. Ярко помню, как во сне: мама берёт меня на руки и кормит грудью. Потом я поняла, что так уже не будет, и ни один мужчина не будет любить меня так, как мама. Никогда. Даже если будет пахнуть молоком. У папы неопределённый запах, он никогда не подходит ко мне так близко. Я не слышу его запаха.
Я: Будет времечко, глянь куски. Стоит его вообще дальше писать?
ОН: В метро прочитал. Вступление про смерть мамы – это очень хорошо и талантливо. Меня вставило. Очень пронзительно.
Я: Круто!
ОН: Ты и сама, я думаю, чувствовала это. Всегда. когда пишешь какую-то такую вещь, внутри чувствуешь, что нечто идёт через тебя.
Я: Да, плывёшь так.
ОН: У тебя структуры нет чёткой. Я бы точно продолжил. Глубинный мотив. Может, откроем что-то с тобой. У меня такое впечатление, что это связано со смертью мамы и поиском оттенков молока. Оттенки молока в аромате мужчины. Но тут какая-то перенесённая боль в отношениях. Я тебе уже говорил как-то, что надо тогда погружаться во все эти переживания. А ты написала, что не очень расположена к этому. Я другого способа не вижу продолжить, кроме погружения. Вот такой метод.
Я: Глубокое погружение. Двойное погружение.
ОН: Опять ты! Ты после прошлого Тыжня сказала такое невнятное что-то, незрелое.
Я: Что?
ОН: Ну, про писательство. Про ремесло. Я очень расстроился тогда. Я даже не мог рассмотреть в тебе друга после этих слов. Рассмотреть в замочную скважину твою душу в этом тексте можно. А больше таких текстов ты выдавать не хочешь.
Я: Да, зачем надевать скафандр и погружаться в пучину боли? Я хочу стрекозить по жизни, трубадурочковать.
ОН: Мне нравится твой стиль, он напоминает Сорокина.
Я: Да, он мне нравится. Я «Голубое сало» прочитала подростком, когда мы с папой и мачехой поехали на море. Мы снимали одну комнату, и я всегда мечтала, чтобы они ушли прогуливаться на набережную.
ОН: Читала Сорокина?
Я: Дрочила.
ОН: Поосторожнее, с быстровозбудимым мужчиной ведь переписываешься.
Я: Да, у Сорокина мне очень понравились пытки его клиторальные да развлечение опричника в сауне-борделе. Сложно удержаться. И де там боль? Тут же эрос с танатосом прут. Боли там мало.
ОН: Там боль о России-матушке, о тоталитарном режиме тоска. И его внутреннее, конечно. Там из каждого текста сок чёрный подтекает.
Я: Слушай, а сколько тебе лет?
ОН: 39.
Я: Старый.
ОН: Да и ты немолода.
Я: Пора в тренажёрный зал, спишемся.
ОН: Поупражняйся, пока. Жду текстов.
Трусы с запёкшейся кровью я спрятала в комоде. В детстве я хранила в нём самое сокровенное. Переписку с одноклассниками, расчёску для барби, просроченный презерватив. Там же был рисунок дамы с большой грудью и выступающими рёбрами.
Первый оргазм я испытала в шесть лет. Мне в руки попал папин автомобильный журнал с рекламой шин на четверть страницы. До сих пор вспоминаю об этой модели с нежностью.
Терять девственность – это удар кинжалом, это как ножом распороли и ковыряются, это как туша толстая навалилась и придавила. Накануне я пошла в церковь, в которой меня крестили. Хотела облегчить участь.
Секс – это классно, это как в «Американском пироге». Все крутые уже давно. Сначала немного больно, потом как по маслу.
Я была готова. Но было страшно расставаться со светом и добром. Погружаться во тьму безнаивной взрослой жизни с толстыми тётками и серыми дядьками. Я любила долго ворочаться, ловить майских жуков и закидывать их за шиворот. А секс- это кулаком в живот.
Он любил ходить с мамой в театр. Брал билеты в первый ряд, а в антракте пил молочный коктейль. Он много курил и мог рассчитать, сколько точек выпадет на грани кубика.
Его член меня очень расстроил. Мне было так грустно, как в школе во время первой влюблённости. Тогда одноклассник написал мне СМС: «Приходи на 5 минут раньше, успеем».
Он был маленьким и сморщенным. Где пещеристые тела, о которых я читала в учебнике по анатомии? Пустота.
Я мысленно спрашивала маму, как правильно поступить. Мачеха назвала меня шлюхой, когда я хотела узнать про «первый раз». «Космополитан» подсказывал, что жизни без секса нет.
Он уложил меня на низкий диван и поцеловал в шею. «Так и лежи, по-собачьи – это для продвинутых». В этот раз я не сопротивлялась.
Через несколько секунд я ощутила глухой удар кулаком туда, в промежность. Открыла глаза и посмотрела на его руки. Они крепко сжимали мои запястья. Я хотела убежать.
От него редко пахло чем-то хорошим. Всегда старьём, стариками, старой одеждой, едой в холодильнике. В запахе стариков я ловила барбарисный сироп прошлого.
Он любил собирать барахло. Как-то мы купили рацию и перехватывали диалоги охранников из соседнего магазина.
Мы долго встречались и рожали детей. Я рада, что мы не остались жить вместе с мертворождёнными мечтами.
Он говорил мне о том, что моя кожа неидеальная. Моя жопа огромная. Моя грудь маленькая. Мои прыщи на спине невыносимые. Я была не женственной, неблагодарной и не умела готовить. Мы два тёмных шарика, обозлённые на весь мир.
Я била себя кулаком в живот и расчесала кожу на ногах до крови, когда он ушёл.
Я: Сыроват, это первые ощущения.
ОН: Да, но всё равно хорошо. Текст такой обрывистый. И в этом есть смысл, потому что воспоминания очень эмоциональные. Там детали все вспышками идут. Это хорошо. По-моему, этот кусок уже состоялся. Нам надо будет сохранить его естественность при редактировании. Там много твоих чувств отпечаталось. Умница. Ты высыпаешься вообще? В полвторого отправила.
Я: Высыпаюсь, мой ритм. Отправить тебе ещё монолог?
ОН: Давай, конечно. Мне нравится, как у тебя идёт дело. Тут и эмоции есть, и ритм (в моём понимании).
Я: Ура, живём!
ОН: Живём, конечно.
Я: Не могу напечатать, пока босс над ухом стоит. Ну, ничо, дома.
ОН: А денежка капает, зарплаточка копится.
Я: Не умею копить, всё транжирю. Меня очень бесил этот мальчик. Он никогда не угощал. Пару раз чебуреками в Крыму. Ему было всего 18, а пах он как сорокалетний.
ОН: Шо? И я не угощал.
Я: Так ты ж ещё не сорокалетний. И бедный-бедненький, мытэць.
ОН: Мне понравилось, как мы вчера погуляли. Ты часто фонишь, говоришь что-то невнятное.
Я: А ты в это время мою грудь рассматриваешь.
ОН: А вчера ты так открылась мне даже. Я не про грудь, ты понимаешь.
Я: Я тоже почувствовала. Интимная обстановочка такая, закат и дождь.
ОН: Ага.
Я: Ты над чем работаешь сейчас?
ОН: Текст про страхи.
Я: А кому? А зачем?
ОН: Это для себя. Я свои страхи подробно анализирую, боль препарирую. Я же тебе говорил о методе.
Я: Ага, надо и мне так. Но пользы от этого – зироу, как по мне. Лучше уж порно посмотреть.
ОН: Пока босс не видит.
Я: Всё, пока. Щас меня раскроют и тогда...долгожданно уволят.
ОН: Пока.
Он запретил мне фотографировать танки на полароид. Разбросанная брусчатка и запах шашлыков въедаются в лёгкие. Чёрной пыльцой на нас оседает копоть горящих шин. Переступая с ноги на ногу, Ваня просит меня идти быстрее. Поесть, согреться. В метро на перроне мы молча отсчитываем минуты и наблюдаем за целующейся парочкой. «Ненавижу шапки, голова не дышит», - говорит Ваня. Я не понимаю, но соглашаюсь.
Мы познакомились 30 декабря, а новогоднюю ночь провели вместе. Обнюхивали друг друга на скамейке во Владимирском парке. Туман тепло обнимал нас. Мы горели от выпитого Чиваса. Особенно губы и локоны. Перед этим в караоке-баре мы пели про «Пиду в далэки горы» и пили, пили, пили. Ваню называли москалём-электроником.
Было сладко и майдан потрескивал весёлыми людьми и тёплым супом. Мы были так голодны. Ваня читал мне Бродского, трогал волосы-колоски у всех на виду.
Через неделю он приехал ко мне из Москвы. Мы много выпили и еле попали ключом в замочную скважину. Я упала на кровать в арендованной мной квартире. Потом на Ваню. В голове мысль: Почему ничего не происходит? Где его член? Надо поймать руками и вставить аккуратно.
Аккуратно. Аккуратненько. Найти его.
Утром я готовила нам омлет, а Ваня мыл голову шампунем с блёсточками. Каждые 2 минуты он спрашивал, могут ли блёсточки остаться в его локонах.
Вышел из душа, прикрывшись «Путинской Россией» Политковской. Я разбила порцию яиц, напевая «Я так люблю, когда большой, когда большой и толстый хуй во мне». Через два часа мы разошлись в разные стороны на Майдане.
Я думаю, он разлюбил меня из-за кроличьей шапки-ушанки и чёрного пуховика с заплаткой. От Вани всегда пахло алкоголем – чаще Чивас или Грэй Гауз. Я люблю, когда от мужчины пахнет алкоголем, но запах члена я люблю ещё больше.
ОН: Да, спасибо. Читаю. Это в пьесу?
Я: Да, длинно, правда.
ОН: Ничего. Он запретил мне фотографировать танки на полароид – эта фраза остаётся висеть как бы в воздухе. С неё начинается. Она вроде важная, но ничего больше об этом.
Я: К Майдану отсылка.
ОН: Ну, на Майдане вроде БТРы были только.
Я: Чево, были танки вроде. Хотя.
ОН: Ок, неважно. Смотри. Зарисовка хорошая вроде. Чего-то не хватает. У меня такое ощущение.
Я: Важно, важно.
ОН: Торопливо написано. Хороший, довольно откровенный текст. Но можно над ним работать, можно его сильно улучшить.
Я: О, это было бы классно. Улучшить. Торопливо, да.
ОН: Сразу бросается в глаза слово «локоны». Несколько раз используешь. Не кажется оно тебе таким немного архаичным?
Я: Да, кудряшки, может. Просто кудрявый он и к этому всё хочется привязать.
ОН: Юля!
Я: Чево?
ОН: Какие кудряшки!
Я: Кричит на меня. А как их назвать? Как у амурчика. Жёлтенькие такие.
ОН: Подумай. Волосы, которые просятся на пальцы. При этом их не надо наматывать. Я вставляла в них свои пальцы, как в кольца. Волосы-кольца.
Я: Они жёсткие. Ну, красиво, красиво. Но напыщенно как-то. По-старпёрски.
Он: Это наброски. Что ты. Намекаешь?!
Я: Ок. Молчу. Внимаю. Снимаю.
ОН: Локоны – затасканное немного. Сори за категоричность. Хорошо бы вывод какой-то сделать. Какую-то мысль.
Я: Про запах члена не подходит вывод?
ОН: А что там такого? Хотя есть интонация девушки, которая это бросает с таким вызовом. Которую прёт от того, что секс для неё - это так легко. Это делает героиню наивной.
Я: Ох, яка вже є.
ОН: Она в сексе, как у себя дома. Но она на пороге какой-то тревоги, может быть. Типа – что дальше. Тут ещё можно натурализма добавить. Ты ведь нашла-таки его член. Как он в руке был.
Я: Ну я не думала о его члене. Всё очень воодушевлённо было.
ОН: Подумай, что эти истории может объединить. Куда всё это развивалось.
Я: В разочарование в мужчинах.
ОН: Тогда траекторию можно сделать. От страха. Топовое было что-то? И в этом тексте есть такой жестокий юмор.
Я: Я ж про локоны – типа стёб жестокий.
ОН: Но много разрозненных деталей. Вот ты пишешь про шапку, про пуховик. Это документирование. Я бы выбрал отдельные детали. Меньше, но ярче.
Я: Согласна, но мне тяжело понять, что важно, а что нет. Потому что у меня в памяти так всё. А ты трезво можешь сказать, что выкинуть можно?
ОН: Эффект наблюдающего со стороны. Может, это твоё свойство давало возможность манипулировать тобой. Ты какое-то время можешь двигаться и жить в неведении до какого-то момента. А потом щелчок – и ты завершаешь ситуацию. Давай пока просто писать монологи. Будь злой.
Я: Я не умею, мне хорошо. Я не хочу на него злиться. И так уже желчи полно. Я в жизни так не думаю. Он мне вот такое написал: Юля, привет. Прости, что не писал тебе – у меня не было совсем подходящих слов и сейчас тоже нет, на самом деле.
ОН: О, переживает, ишь ты.
Я: Та погодь, он не за то переживает. «Я переживаю, что страна превратилась в оккупанта. Я узнал об этом, когда был в Нью-Йорке, перед тем, как лететь обратно. Я не знаю пока, что можно сделать, чтобы всё это остановить. Я подумал, что не написать тебе было бы подло».
ОН: От падла.
Я: «Как ты?» В смысле, не как ты ,падла, а вопрос его невинный такой в конце.
ОН: Ну, ты держись.
Я: Так я рада. Мы правда любили друг друга. Но не долго. Две ночи, пару рассветов. Всё, понастольгировали и буде. Пока и до встречи.
ОН: Понастольгировать – это на стол что-то вкусное поставить и эякулировать от счастья.
Я: Ты хоть ешь там чего? А то опять голодаешь, как тогда. Но пьеса хорошая вышла у тебя. Там и семени много зазря проливается.
ОН: Боль, боль, Юлечка. А голодать тебе не надо. Ты и так очень хрупкая. Я когда обнимаю тебя, чувствую рёбра. Хорошо-то как. Надо встретиться, обсудить вживую ещё.
Я: Рёбрышки под яблочным соусом. И бельё. До скорого.
«За длинные волосы меня часто пиздили на районе. Борщага.»
Я смотрю на подбородок Демьяна снизу вверх, ямочка прыгает от каждой буквы.
Он был звукорежиссёром. Сказал, что работает в Лавре или где-то возле. И без того святой, думала я. Хоть бы не сдуть его волосы со своих плечей. Худой, аскетично-высокий. Красивый. Бог.
Мы познакомились на интернет-сайте знакомств. У него всё время висел статус: «Кому бы вдуть». Я подумала, что он интересный мужчина.
В кино я громко смеялась с микросекундной задержкой – ждала его смеха. Я ничего не видела на экране. Помню только запах его тёмно-синего пальто с широкими плечами. От Демьяна пахло ладаном и благовониями. Что он говорил, я тоже не помню. Банальности из его ротика вылетали, как колибри. Он не проводил.
Через пару дней позвал. Рокабили-вечеринка, мои волосы белыми кудрями. На фото он безразлично подставил плечо, я смеюсь. Недосягаемый мальчик. Его знакомые играют каверы Моррисона и Хэндрикса. Я никого из них не знаю. Я не модная и вообще, но Демьян пьяно ощупывает то мою грудь, то бокал с пивом. «Отсоси мне здесь», - выпускает три колибри мой герой. В липком туалете я нехотя принимаюсь за дело. Белые завитки прилипли к члену.
Ныряю картошкой фри в кетчуп, давлюсь. Слишком много засунула, не помещается. Сегодня вечером нас угощают его друзья за соседним столиком.
Последняя песня и денег нет. Оказывается, нас никто не угощал. Платить нужно не только за себя, но и за соседей. У меня в кармане 50 гривен и Демьян брезгливо морщит нос.
Обратно идём пешком. Забегаем в метро, но последний поезд давно ушёл. Нас выгоняет женщина в рыжей жилетке. На улице холодно и к нам пристают два гопника, мы убегаем. «Волосы длинные», объяснил Демьян. Жмёмся к рельсам, здесь поезда и люди отдыхают. Один грузовой поезд устало передвигает лапками. Демьян просит, чтобы я сфотографировала его, будто он запрыгивает в едущий вагон. Поезд истошно кричит.
ОН: Да, кстати, очень хорошо. Я уже начинаю твой стиль осознавать. Ты намеренно скупые делаешь предложения. Читающему надо время, чтобы понять. Смысл. Смысл как бы догоняет его позже. Скорость чтения выше, чем скорость понимания. Смысла. Но это моё личное. Может быть, текст, таким образом, как бы два слоя имеет. Это весьма интересно. Может, надо какие-то неровности и шероховатости шлифануть. Но весьма и весьма. Ты такими набросками делаешь. Молодец. Делаем сегодня ещё один монолог.
Я: Хорошо, спасибо. Напишу, сейчас проснусь немного.
ОН: Да, извини. Я вот так, кстати, подумал: в этих монологах ты не пишешь, как кончаешь. Это намеренно?
Я: Намеренно.
ОН: Ок, расскажешь? Когда женщина пишет, как кончает, это добавляет объёма в таких текстах. Иначе – это такой взгляд со стороны равнодушный. Но ведь каждого персонажа героиня любила за что-то, что-то он ей давал.
Я: Она ни с кем не кончает.
ОН: Поговорим. Концепт про фригидность.
Я: Апатия хуже эмоций? Я думаю, да.
ОН: Ой, там столько всего может быть наворочено в этой апатии. Ты хочешь прямо сейчас что-то решить с этим? Не спеши.
Я: Не буду. Но с возрастом я как наблюдатель. Эмоции выжигаются.
ОН: И тебе это не очень?
Я: Все люди как люди, а я как будто документирую.
ОН: А ты хочешь с головой куда-то окунуться? Не знаю, как тебе это покажется, но мне нравится то, что ты наблюдать можешь. Ты мне от этого глубже кажешься. Объёмней. Интересней.
Я: Я всё время наблюдаю. Даже в момент оргазма. Это ведь странно.
ОН: Не знаю, не видел. Быть странным – это же почётно. Не ссы, будет, как мы хотим. Наблюдатели – крутые. И пошли все нормальные в жопу. Скажешь мне это потом, когда я зассу.
Я: Да, капитан.
ОН: Иначе нищета, голод, смерть. Вот где человек по краю пропасти ходит!
Я: Блин, я ржу.
ОН: Не громко только. А то начальство…
Я: Да в пятницу последний день. Уже можно. Вот ещё текстик лови.
Доктор Пеппер и Рево сделали своё дело. Он признался, что любит блондинок и я под прицелом. Мы здорово напились, и я ловила его блуждающий взгляд. Не умер ли? Зрачки удивительно расширены, дыхание сбивчивое. «Я слетаю нахрен, Полина».
В окнах витрин огромные белые орхидеи. Их мордочки напоминают женские плотоядные губки.
Дима смотрел только на мои губы. Сначала было неловко, потом привыкла. Он следил за языком, как ловко тот огибает ровную армию белых зубов. Как выходят маленькие пузырьки, когда губы очень торопятся. Если сильно увлечься, можно к чертям порвать тонкую перепонку у основания языка. Она поболтается и зарастёт. Во рту всё быстро заживает.
Дима был прыщавым. Жирные волосы ровно зачёсывал назад. Родинка на носу пытливо вглядывалась в мои губы.
С мужиком всегда так: за 5 секунд я могу сказать, хочу с ним секса или нет. Если даже поцелуй с объектом представить не могу – всё, записываю в друзья. О запахе мужчины без поцелуя судить тяжело – внутренности пахнут больше оболочки.
Дима делал всё, что я хотела. Раб, да и только. Пить он не мог, поэтому энергетик так вынес ему мозг. Он сдался. Дождь съедал моё тело под ситцевым платьем. Слюни текли повсюду. Под дождём я наблюдала: слёзы или капли? «Дай мне всего один шанс, ну что тебе стоит.… Ну, пожалуйста…» На его изношенной родинке повисла капля. «У тебя не сердце, а камень».
Жалкие мужчины, от которых хочется бежать. От них веет запахом холодильника и мягких подушек. Даже экскременты их воняют уютом. Их тело не знает упругости, и женщины неудачникам достаются поношенные или бракованные. Не люблю некрасивых людей. Они – случайные спутники жизни.
Дима писал постоянно. Прорывало фурункул где-то к ночи, и к утру я обнаруживала гнойные простыни криков. Последнее было: «У меня язва открылась».
Через пару дней я проведала Диму в военном госпитале. Какую войну вёл Дима, мне знать не хотелось. В больничном дворе он приободрился, увидев меня. Снова вперилася в губы. Я дала ему почитать «Дневник неудачника» Эдички Лимонова.
ОН: Ага, самая жестокая вещь. Выглядит, как последний монолог, между прочим. Лузер записан в друзья. Держишь уровень, молодец. В душе подумал сейчас. Твоя (Полины) сексуальность – это такая ловушка, в которую попадают все герои. И в этом смысле принципиальной разницы нет. Кому-то разрешено поиграться, а Дима не допущен. Но все персонажи действуют в рамках этого поля. Кто-то исподтишка ночью залазит в трусики, как тот немец. Кто-то, как планокур, захаживает туда, как будто это само собой разумеется. Идёт наблюдение, как разные мужики ведут себя в этом поле. Насколько они способны осознавать, что с ними там происходит. Или они как хомячки играют здесь, пока им есть допуск. А когда нет допуска – идут искать в другое место. Или страдают оттого, что их забанили.
Я: Да, ты прав. Я хочу ещё монолог написать, мне очень нравится наша практика утренних рецензий. Если тебе не надоело.
ОН: А почему ты думаешь, что мне надоело? Я иногда тоже думаю, что ты меня заблаговременно в друзья записала.
Я: Это я из вежливости.
ОН: Конечно, продолжаем. Мы же делаем пьесу, верно? Видишь, я тоже из вежливости переспрашиваю.
Я: Йоу, конечно.
ОН: Ты вот и меня в друзья записала, наверное.
Я: Если друг оказался вдруг.
ОН: Ну, ты молчишь. А я чувствительный мужчина. Я рассматривал твоё тело. Всю ночь не спал.
Я: Про подушку боюсь и спрашивать, в твоих пьесах где-то сквозило этим мотивом.
ОН: Паяц.
Я: Я читала об этом в эротических рассказах. Про подушку, арбузики-дыньки Амал и всякие такие огурцы. А тут, оказывается…. Всё, не буду к тебе в следующий раз так сильно прижиматься. А то страшно чувствовать себя овощем чи фруктом каким съедобным. Пока!
ОН: Дынька…пока!
Пипетка у тебя дома есть? И жёсткая мочалка, металлическая. Оторви кусочек.
Протягиваю ему все ингредиенты романтического свидания. Лёша медленно прорезает воздух качелями. Притягивает меня к себе и целует. На его шершавом языке запах сладкого дыма и елового леса. «Сегодня шишки классненькие», мечтательно произносит он.
Лёша глупый и каждый раз причмокивает после поцелуя. Его мычание долго звенит у меня в ушах. Пушистый щенок с большими глазами. Худой торчок, смесь борзой и паука на длинных ногах.
Я не помню его член, он был обычным. Но Лёша заразительно пах молоком. Его хотелось сосать, как головку бидона с молоком. Сосать и оставлять тонкую оболочку – пенку по краям.
Денег у Лёши никогда не было. Я всегда покупала ему кофе и возила на такси. Он благодарно отодвигал мне трусики и направлял струю молока в меня. Я надеялась, что секс с ним будет ещё увлекательнее. Ожидания не оправдались уже через пару дней.
Очередная вечеринка общей подруги. Подруга – мужиковатого вида девушка. За всю историю коач-сёрфинга и автостопинга, к ней так и не поступило предложений трахинга. Но у неё большие сиськи, поэтому мы дружим.
Много еды на столе и я понимаю, что сегодня будет секс. Когда куришь, много есть нельзя – обломаешь весь кайф. Поэтому секс. Еда сексу не помеха. Но в пальцах Лёши уже застрял косяк.
«Я не нарик, я так адаптируюсь. Глушу боль, понимаешь? Она ушла, сейчас я в анусе», - понимающе киваю. Жду своей тяги, своего паровоза, дозы.
Лёша знал толк в кайфе и проставлял баллы каждому занятию. Секс со мной он оценил на девяточку. На десятку тянул серьёзный улёт от герыча или очень хорошей травы. Секс с ним я назвала «беличьей долбёжкой». Он считал меня идеальной девушкой.
На балконе прохладно и Катя придвигается ко мне. Она тёплая и мягкая на ощупь. Лёша собирался домой. Остался доесть курицу.
Кончики пальцев занемели. Катя берёт мои пальцы. Растирает их в своей тёплой руке. Дует на каждый пальчик. Мне щекотно, а голова наполняется вермишелью образов.
«Ложись на кровать», Катя укладывает меня на жёсткую кровать родителей. Узкая юбка плотно облегает подтянутый зад. Она лежит напротив меня, а я смотрю на сервант с хрусталём. Ваза с лицом человека, смотрит на меня. В ушах музыка. Но никакой музыки. Мои веки отбивают странный ритм. Они такие тяжёлые, я слышу, как они опускаются. Очень громко, невыносимо громко. Как молот по наковальне. Мама рассказывала, что миниатюрный молоточек и наковальня обитают в ушах. Теперь я чувствую их в глазах. Катя гладит мои бёдра, очень медленно. Спускается ниже. Взгляд у неё странный, как у животного. Верхняя пуговица блузки расстегнулась. Обнажила расщелину в её большой груди. Я не могу пошевелиться и вижу, что её рука забралась под мою юбку. Рука без кисти похожа на ужа или жука. В детстве мы пошли в лес с мамой и бабушкой. После этой прогулки я сняла трусики и увидела, как на пол выпал огромный чёрный жук. Судорожно вспоминаю о чулках и Лёше на кухне. Катя целует меня в шею. Я слышу запах её волос. От запаха этого сердце под землю потом в небеса. Запах еды и её шаманских трав. Мне щекотно и я быстро становлюсь мокрой под её грудью тепло и я забываю вазу сервант и курицу. Только веки и только её дыхание. Я чувствую, как её веки пролетают над моими губами, сосками, животом. Губы и нос под моей юбкой. Не снимает, дразнит, задирает футболку. Я ничего не вижу. Слышу свой запах на футболке и звук падающих век.
Лёша застыл в дверном проёме. Сказал, что курица была вкусной и он наелся. Спасибо за угощение. Кисло-сладкий вкус. Всё равно он был глупый.
ОН: Да, хорошо, на уровне, возбуждающе. Давай ещё. Наверное, у тебя получится за два дня. И тогда подумаем, к чему это ведёт нас. Но думать об этом можно и сейчас. Напомни себе, что будет в пьесе, какую роль отрывок будет играть?
Про секс, оценённый на «девяточку» – это хорошо. Самооценка взрослой героини поднята существенно уже. Может, нам промежуточные этапы поднятия самооценки показать? Представь порядок следования монологов. Да. И вот ещё – нужна история о том, как кто-то тебя хотел и был близок, но ты ему не дала.
Я: Ок, спасибо. Чуть позже, потому что сейчас ещё сплю.
ОН: Конечно. За сколько ты пишешь часов?
Я: Быстро, но как пойдёт. Вчерашний плохо шёл, я к нему приступала два дня. И он мне всё каким-то нецелостным кажется. Но я решила просто высказать эмоции этих событий, а потом уже шлифовать, как нужно. Иногда за час, когда свою лиану схватила и понеслась. Про маму – час-полтора. С лесбийскими играми – тут было сложнее. Пока писала – уверовала, убедила себя, что я лесби или би, в крайнем случае. Планирую поставить монологи по степени моей взрослости и уверенности в себе – показать эволюцию.
ОН: Давай две истории ещё сделаем. Соберём их в кучку и встретимся обсудить. Потому что в чате не быстро и не до конца понятно получается.
Я: Конечно, спасибо за поддержку.
Всю ночь его пухлая рука искала влагу в моих трусах. От выкуренной травы и съеденного брауни с гашишем мне стало плохо. Сердце заняло всё тело. Я думала, с каждым ударом моя сердечная мышца изнашивается всё больше. «Я умираю, вызови скорую», - шепчу я на немецком в его потное ухо. «Я тебя откачаю, не бойся. Я служил», - выдыхает Виктор и наваливается на меня всем телом. Он толстый, а я их терпеть не могу. Все толстые потеют, пукают, лысеют. У них ненужные пальцы, которыми они сжимают твои соски и маленький член, который ты не чувствуешь за складками их липкого жира.
Виктор мог рассмешить и накормить меня. В мужчинах я ценю эти качества больше всего. Его запах – запах полуфабритной Европы, карривурста двойной заморозки, белой полуживой картошки-фри.
В тот вечер он пригласил меня на день рождения соседки. Я купила мыло для интимной гигиены и мысленно подготовилась к спариванию.
Мы впервые поцеловались на мосту. Его жёсткая борода исколола меня до крови. Мы были пьяны и счастливы.
Я выкурила много травы и утонула в диване, зажатая с обеих сторон его друзьями. «Эй, Полина. Что ты в нём нашла? В Викторе?»
Пинк Флойд разноцветным туманом преломлял ковёр напротив и причудливые островки бороды Виктора. Мне стало стыдно за него, и я отвернулась.
Он повёл меня в свою комнату. Сердце билось всё так же бешено. Уснуть я не могла и всю ночь чувствовала его пальцы в себе. Они кишели глубоко, под трусами. Даже один его палец давал фору члену, поэтому я стала мокрой. Он решил, что я сплю и боялся спугнуть моё неглубокое дыхание.
Вскоре мне надоело. А за окном светало. Виктор сходил в туалет и, наконец, дал волю рукам, я это слышала. Кончил перед плакатом «У нас писают стоя». Моё сердце замедлило отсчёт, а Виктор заснул. Я приподнялась на локте и долго рассматривала белые прыщи на его лице, редеющие волосы, мелкие родинки под глазами. Я села на подоконник у изголовья кровати и наблюдала сон уставших поездов в тупике Кройцлингена.
Полуфабрикатный мужчина с рукой вместо члена мне не нужен. Как все толстяки, он не ходил, а приплясывал или прискакивал, как воробей.
Я не поехала знакомиться с его мамой. В ту же ночь я встретила на дискотеке пророка Иоахима. Мы трахнулись грубо в его маленькой квартирке с аквариумом. Окна его квартиры выходили на железную дорогу.
ОН: Принято. Круто! Завтра подробнее. Ты молодец. Ты, правда, хороший текст написала. Это уже литература без балды всякой. Двигаемся дальше.
Я: Ура, я улыбаюсь, конечно.
ОН: Хорошо. Следующее соло тогда. Может, потерю девственности детальнее расписать? Есть вероятность, что из этого отрывка какие-то смыслы будут отбрасываться на всю пьесу. Это пока что кульминация. Или ложная кульминация, посмотрим.
Я: Ок, сделаю.
ОН: Уставшая?
Я: Сердитая немного. Комфортно, но сердито.
ОН: Ага, чувствуется.
Я: А ты какой?
ОН: Работящий. На что негодуешь?
Я: Потом расскажу.
ОН: Ок. У самого мыслей всяких вертится.
Я: Не знаю, что про девственность ещё написать.
ОН: Разве неинтересно было?
Я: Не особо. Неприятно.
ОН: Напиши про это.
Я: Да, попробую. Я и правда очень разочарована в мужиках и любви. И не лирический герой, я сама.
ОН: Напиши мне об этом. Можешь лично мне. Мы же по-особому пишем. Мы не литераторы вообще-то.
Я: А хто мы больные люди…
ОН: Полечить нас всегда успеют. Не спеши записываться.
Я: Почему ты себя к литераторам не причисляешь?
ОН: Они какие-то неживые – литераторы эти. А мои тексты ко мне прирастают. Я с ними живу.
Я: Ага, я вспомнила Карпу.
ОН: Ирену?
Я: Да.
ОН: Она чё-то там такое выдаёт – про мужиков?
Я: Та я даже не знаю, она мне просто не нравится.
ОН: Я тоже не читал никогда.
Я: Мне нравится Селин, Уэльбэк, Лимонов. Платонов отдельный постамент занимает. Они все страдальцы. По-своему.
ОН: Ну они с хитрецой правда. Они рефлексию сделали себе лекарством. А давай встретимся завтра? Если у тебя настроение будет.
Я: Давай.
«Смотри внимательно на крыло самолёта. Я расскажу тебе, чем отличается параплан от дельтаплана». Первый полёт, радость от незнания. Оголтелое счастье в груди.
Я сразу ухватилась за его взгляд и круглое колено. Морщины в уголках похотливых глаз. Исследователь и редкий ценитель. Губы пухлые, лицо мягкое. Я поняла – будет весело. На мою очкастую подругу он – ноль внимания. Нервно дышит, испариной покрылся. Увидел моё боди с открытой спиной и весь расплавился, как нежный бри под кисло-сладким джемом. Его так ножкой ковырнёшь, а он…
«В Курске наша база парапланеристов, это не передать словами. Летишь, как на качелях высотой в небо». Живот напрягла – он пытается застегнуть ремень безопасности. Увидел мои попытки и с нелепой жаждой кинулся спасать мой живот. Изгибаюсь, чувствую свою власть. Власть безмерную над взрослым мужчиной, с добрым сердцем парапланериста. Жестокая. Пробую прикоснуться невпопад. Ох, да он совсем мой. Всё время болтает, веселит меня. Иногда становится грубым или даже жестоким. Когда сеточку чувствует - лапками машет, но спасения нет. Ни в воздухе, ни на земле, ни в воде.
Его дрожь заводит меня. Я начинаю сжимать всё там, как в 14 лет научилась с помощью журнала Космополитан. Нет, я не тёрла глянцем между ног. Такой чести удостаивались только книги с холщовыми сильными рёбрами. Из Космополитан я почерпнула технику вумбилдинга, гимнастики для женских губ и твёрдой внутренней раны. В 14 лет меня это забавляло, особенно на уроках физики. В 20 это давало мне огромное преимущество и силу. Как испанский сапожок, я сжимала мужчин. В 16 лет меня впервые приняли за проститутку, когда я ждала одноклассников у метро рано утром. Олимпиада по зарубежной литературе. После утреннего озноба я ночи напролёт представляла себя с двумя неуклюжими заробитчанами в тусклом отельном номере.
Лоукост привлёк мотылька из Курска к моему холодному маяку. Мы вышли в Меммингене и он напросился провожать нас до отеля «У белой лошади». Уговорил идти пешком, ведь мало ли что и много денег и зачем вам эти хлопоты и здесь недалеко.
Шёл и тёрся. Случайно подлетал и рассеивал пыльцу. Трепетал крылышками, щекотал хоботком. А потом мы вот так просто шли, и он за руку меня схватил умоляюще. Даже вырвалось «Ну, пожалуйста». Сердце облокотилось на его слова и по мостовой проехалось шумным чемоданом. А потом мы вот так просто пришли к отелю, и нужно было расставаться. Он дрожащими губами спросил: «Можно?» И я рассмеялась. Мягкими руками обернул моё лицо, как мама махровым полотенцем после душа. Стоял и смотрел. Потом поцеловал в лоб. От него запахло топлёным снегом и мамиными руками с молоком.
ОН: Смотри, пока не спится. Могу написать. Хорошее, качественное про секс-партнёров ты писать научилась. Чудесно. Этот текст не исключение. Что дальше, вот в чём вопрос. Либо ты становишься женским вариантом Лимонова, что, в принципе, тебе, наверное, подходит. Либо ты идёшь на какой-то другой уровень. Пьеса – это трансформация. Для меня пьеса – это боль и нехватка чего-то. Чего не хватает Полине? В чём дефицит. Понимаешь, парад любовников можно продолжать. Но это работает на нескольких историях. Дальше они становятся однородны, как порно. Пока нет развития. Отличные монологи. Но они держат, допустим, 20-30 минут внимание. Я знаю тебя, мне интересно чуть дольше. Но если зритель не знает, кто это? Куда движется героиня. В чём трагедия и преодоление. Ебля – прекрасно. Она крутая, молодец. Но где уязвимость. Даже у суперменов есть слабость. И ты тоже не спишь, что ли?
Я: Да. Разбудил. Подумаю об этом.
ОН: Я думал, такие, как ты, спят крепко.
Я: Щас звук выключу и утром прочитаю.
ОН: Скучно, когда слишком много однородного.
Я: Так зачем ты просил меня об этом писать?
ОН: Погоди, я про парапланериста не просил. Я про маму просил.
Я: У Лимонова нескучно.
ОН: Да, я понимаю. Лимонов тебе нравится весь. Зачем тебе нужен последний монолог?
Я: И Миллер с его трипперами. Это мой личный дневник такой, чтобы не забыть. Не забыть парапланериста этого.
ОН: Кстати, хороший кусок про то, как ты вагину научилась сжимать.
Я: Лирическая героиня, я попрошу.
ОН: Ок, я привык, что сам документальный сильно. Про маму напиши, хорошо?
Я: Напишу. Но. Это твоя методология. Ковыряния эти. Колупания.
ОН: Ага, говори.
Я: Герой такой несчастный, его пожалеть хочется. Или оттолкнуть, если своё что-то отколупал. Уэльбэк ты.
ОН: Мне кажется, у тебя нет пока что вопроса к жизни. Боли, которая тебя долго мучит. Это затянувшееся детство.
Я: А что, всё с болью? Не хочу я этой боли.
ОН: Ага, никто не хочет.
Я: Ну вот и не надо. Не все писатели – психопаты меланхоличные.
ОН: Через два дня тебе может быть очень больно. Меня колбасило в твоём возрасте.
Я: Да уж, столько лет без секса. Всё, до завтра. Спасибо за рецензии, греют мою душу.
УТРО
ОН: Я, кстати, перечитал про парапланериста. Это история нужная для пьесы, беру свои слова назад. Она как раз про власть, которую Полина над мужчинами приобретает. А не про секс. Это перед немцем, который в трусы ей пальцем лезет, будет стоять. Сейчас мне кажется, что текст для сцены слишком рваный. Может, надо будет более ясным сделать. Типа сказать: Лечу в Германию. Мы в самолёте. Но это мои соображения. Ты можешь оставлять их такими – они такими набросками написаны. Более внимательный и добросовестный зритель, скорее всего, уловит. Я рассчитываю на такого себе немного рассеянного и усталого, типа меня. Чтобы он понял. А текст, правда, хороший. Там есть это трогательное «Пожалуйста» и «можно». Это такая мужская уязвимость показана. Но фамилию надо убрать. Вот это выглядит как насмешка. Над слабостью. У людей есть слабости. И ты как автор смеёшься над ней. Не Полина смеётся (её можно сделать такой – жестокой и насмешливой). Может, я коллегу по полу защищаю. Твоё дело, конечно.
Я: Давай потом обсудим.
ОН: Хорошо, напишешь.
Я: Мне надоело переписываться.
ОН: Ок, как скажешь.
Привычным движением отмахиваюсь от волос. Как лианы они закрывают пёстрые джунгли моих глаз. В детстве я надевала футболку не до конца – чтобы она застревала на лбу. Футболка болталась сзади, и я радовалась своим длинным волосам, ощущала их лопатками. У мамы были длинные и толстые волосы, у меня – короткие и тонкие.
Мама всегда стригла меня коротко. «Каре» звучало как приговор.
До школы я была просто мальчиком, а в школе – вшивым мальчиком. Я объединилась с такой же вшивой, и мы вместе гавкали на каждого обидчика.
Мама учила меня писать ещё до школы. Все тетрадки были прилежно заполнены прописью и разводами от моих слёз. Я много плакала в детстве, и мама меня била. Иначе я не успокаивалась. Так нужно было.
Сначала у мамы родился мальчик. Он был большим и сильным, он дышал и всхлипывал. Вскоре он умер. Мама отказалась получить его тело в роддоме. Во сне она заворачивала подушку в простыню и баюкала, а потом с диким криком бросала на пол.
Через три года родилась я. Меня хотели назвать так же, как и маму. Но передумали.
Мама одевала меня, как мальчика. Однажды она попросила меня надеть юбку, и я устроила истерику. Тогда мама подошла к окну и низким голосом произнесла: «Я выброшусь из окна».
Больше всего я боялась, что мама уйдёт. Когда я капризничала, она часто говорила мне, что уйдёт. Пережёвывая сладкое тесто с изюмом и солёными соплями, я быстро успокаивалась. Угроза действовала безотказно.
С математикой у меня всегда было плохо. Наша учительница просила рисовать к задачам квадратики разного цвета. Если нужно было сложить яблоки – красный квадрат, отнять рыбок - зелёный квадрат. Вскоре мы дошли до жёлтого квадрата в чёрный горох. Мама договорилась с Аллой Петровной, что если я получу «4» за контрольную, она поставит мне «5» в табеле и я стану отличницей. Я получила «3». Мама не разговаривала со мной полных пять дней.
Мне очень страшно, потому что любви нет. Мне страшно быть одной и причинять боль. Каждый раз я думала, что это навсегда. И каждый раз выпрыгивала из окна. Прямиком туда, в холодную бездну. Я видела перед собой жёсткое лицо мамы, стареющее на глазах. Больше всего я боюсь одиночества. Мне страшно оставаться одной. Страшно наблюдать, как молчаливо захлопываются двери в детскую.
Я: Ты как? Я вчера написала, но напечатала только сегодня. Сумбур, конечно, как в тексте, так и в голове. Но ты скажи откровенно. Меня поколбасило.
ОН: Колбашусь помаленьку. С этим надо ещё работать, с текстом. Убрать лишнее. Сконцентрироваться на том, как мама угрожала уйти.
Я: Хорошо, понимаю.
ОН: Пока не вижу просто кульминации. В чём смысл и зачем ты пишешь Полину. Вот это надо знать.
Я: Я хочу, чтобы мне стало легче. И чтобы люди о моих историях узнали. А ты что-то злишься, да?
ОН: Просто настроение не очень. Общаться могу. От чего тебе должно легче стать?
Я: От жизни, от страха, от мужчин.
ОН: Надо подробнее это расписать, понимаешь.
Я: Мне всё кажется, что я играю, и маска уже крепко сидит.
ОН: Во что играешь? Маска – это то, какую тебя видят другие? Я в том числе? Напиши про маску и про страхи. Только про себя. Если настроение позволяет. Хуёвое было бы в самый раз.
Я: Хорошо, хорошо.
ОН: Я тоже про свои страхи до сих пор пишу, всё руки не доходят.
Я: Жду. Да не оскудеет рука идущего.
ОН: Ты тоже. Концепция с 2 драматургами меня, конечно, очень увлекает.
Я: Хотела вульгарно сострить, но не буду.
ОН: Без страхов всё не то. Без боли всё фарс. Зачастую люди находятся рядом и крутят свои мысли и чувства в присутствии другого. В надежде, что тот прислушается. Но это как дискотека в заброшенном клубе. Никто особо не танцует.
Я: А давай ты мне поможешь план сцен сделать, а то времени всё меньше. А мы психоанализом занимаемся.
ОН: Ну тогда тот же вопрос – зачем ты пишешь пьесу?
Слава?
Я: чтобы свой страх и желание воплотить, сублимировать. В Валдае я душу вот, например. Мужчин.
ОН: Ну, Валдай для меня нечёткий какой-то, честно говоря. Стиль я почувствовал, но о чём, - не понял. Ну, попробуй сублимировать. Мне просто скучны такие игры, честно говоря, поверхностные. Они меня не возбуждают. Это такое необязательное занятие. Что-то типа хобби. На спицах повязать. Или на скейте покататься. Я не могу к такому подключиться и что-то посоветовать. Это ж как в сексе. Нужно возбуждение, страсть. А это такая дрочка лёгкая.
Я: Та я ждала от тебя по форму и сюжету приключений, а ты…
ОН: В смысле, чего ждала?
Я: Советов по сюжету.
ОН: Сюжет делает страсть. Не вижу сейчас страсти. Я помню, о чём мы говорили, когда ели фалафели.
Я: Ага, не отрекаюсь. Хочу славы. Но всё равно, мои тексты – мои, с надрывом моим.
ОН: С надрывом есть, да. Хорошие. Но ты не хочешь продолжать работать в таком режиме. Ну как мне кажется. Понимаешь, что меня тогда сильно взволновало в тот вечер. То, что твоя мотивация – тщеславие. Как у Эдички Лимонова. Это меня пришибло просто. На самом деле. Огорчило. Уж прости за пафос. Может, ты кокетничала, иронизировала. Но вроде нет даже. Если нет, то страшноватое откровение. Я тобой вроде бы проникся как-то.
Я: Нет, я хочу Орфеем быть. Останавливать войны силой слова. Волшебной арфой.
ОН: Угу, я тогда тебе ответил на это. Постепенно станет ясно, что это всё довольно серьёзно – это писательство. И пописать где-то мило на стороне, а потом на кассу за славой и деньгами – не получится.
Я: Ладно, это в пустоту. У нас разные вселенные, мне сложно понять тебя. Я бы сошла с ума на твоём месте.
ОН: Погоди. Ты говоришь прямо. Я пишу, чтобы получить признание, славу. Известность. Как Лимонов. Все дела. Я тебя даже переспрашивал. Не ослышался ли.
Я: Да, это один из аспектов.
ОН: Ну главный, ты говоришь.
Я: Ты тоже тщеславен. Не главный, это неправда. Про главный – это бред фалафельный.
ОН: Ты специально ввела меня в заблуждение? Обманула? А что главное?
Я: Тронуть слушателя, зацепить. Чтоб прослезился кто, задумался.
ОН: Но если свои эмоции не вложишь, трудно других прослезить. Значит нужно искать свои какие-то страхи и чувства сильные. А ты пишешь, что тебе поиграться хочется. Нужен конкретный страх про конкретного человека. Событие.
Я: А что ж тогда, ну вот изнасилует её негр в парке берлинском.
ОН: Это пустышка. Ты пойми, я сейчас не чувствую, что тебя что-то трогает сильно. «Заставить сопереживать» - ну зажгись сама сначала. А то, блин, ну вот есть у меня вроде такой страх. Но он вообще-то не такой страшный. Я сам дурак и тщеславный, но мне хочется что-то серьёзное мастерить.
Я: Ты понимаешь, твой метод – метод мазохиста, страдальца. Он ко мне неприменим. Это слабость, вызывающая жалость. Герои-лузеры. Мне такое не нравится писать, что ж поделать.
ОН: Я ж тебе не навязываю. Ты спросила – я ответил. Нет – так нет.
Я: Мне нужна помощь по форме, а страхи свои я сама разберу.
ОН: По форме – присылай готовый текст. Могу посмотреть. Но, не зная ключевой болевой точки в твоём тексте, я тебе ничего не расскажу. От счастья не пишутся тексты. В нирвану сразу пожалуйте.
Я: Выбираю быть счастливой.
ОН: Давай какое-то время не общаться.
Я: ОК.
Конец.
