Город-сад: двойная оптика^{28 декабря 2017}

Текст Ирины Чужиновой (Киев-Харьков)

Фото Маргариты Корнющенко-ст. и Инны Вареницы

Вполне закономерно и даже обыденно, что появление этапных спектаклей в украинском театре практически никогда не вписывается в официальный календарь всевозможных юбилеев и памятных дат. Но ни удивления, ни досады это не вызывает. Художник ведь живет, прежде всего, в индивидуальном времени, изредка позволяя вихрям истории вторгаться в частное пространство замыслов и тем. И вторжения эти, как и торнадо – хоть и оправданы внешними факторами, но все равно спонтанны. Наверное поэтому, в искусстве совпадения важнее скрупулезных расчетов, а «странные сближенья» бывают глубже и точнее, чем форсированные усилия трактовок.

Таким вот «странным сближеньем» и стал для меня охотничий дуплет репертуара Харьковского театра кукол: в два залпа – в два вечера на сцене «Чевенгур» Андрея Платонова и «Вишневый сад» Антона Чехова. Казалось бы, кроме авторов – режиссера Оксаны Дмитриевой и художника Натальи Денисовой – ничего эти спектакли не роднит. Даже появились они с дистанцией в 4 года – в 2012 и 2016 году соответственно. «Чевенгур» – чистый жанр театра кукол, в «Вишневом саде» драматический театр выходит на первый план. Так в чем же дело? Откуда это стойкое ощущение, что оба спектакля метят в нынешний столетний юбилей Октябрьской революции? Более того, складываются в подлинный диптих времени о людях, которые ищут и теряют свой рай вновь и вновь, о людях, которые сбиваясь на окольные тропы, принимая идеологические суррогаты за истину, продолжают верить, что земля обетованная непременно достижима и непременно близка.

И то, что путешествие мое случилось как бы «вперед в прошлое» и даже как бы по дантовому маршруту – от платоновской выжженной земли до чеховского «потерянного рая» – лишь усилило эффект узнавания причин и следствий величайшей из катастроф ХХ века. «Чевенгур», безусловно, описывается координатами постапокалипсиса, определяя собой трагическую точку невозврата. «Вишневый сад» – приквел к его истории и метафорическая станция отправления того поезда, на котором возвращается домой Раневская, а потом ворвутся в свою революцию нахрапистые люмпены. Хотя режиссера Оксану Дмитриеву конкретные исторические реалии, похоже, интересуют исключительно как модели-конструкты разных миропорядков: вот здесь ещё была мораль – вот здесь её уже не стало, вот сейчас еще не всё было можно – а вот теперь уже можно больше, чем всё.

Собственно, и начинается мрачный «Чевенгур» не с пальбы приснопамятного крейсера, а природным катаклизмом – засухой. От неё спасаются крестьяне, перебираясь в города… Именно засуха и стала лейтмотивом всего спектакля. Все рукотворное на сцене – из дерева. И телега-игровая площадка, и пустые оконные рамы, зияющие на втором плане. Да и само действие происходит то ли на дне колодца (болтаются над головами героев пустые ведра, переправляя с этого на тот свет), то ли в русле высохшей реки (плавают рыбьи скелеты в противогазах, выброшена на берег лодка). Это катастрофическое обезвоженное пространство и есть образ мира, переболевшего революцией, как дизентерией. Но это полбеды. Именно в этом измождённом мире зародились мечты о счастье для всего человечества и для отдельных его представителей, а посему в некоем городе Чевенгуре горстка сумасшедших энтузиастов берется строить пролетарскую коммуну.

Основные акценты в «Чевенгуре» – на афористично-макабрическом тексте Андрея Платонова и на куклах-героях, с выразитлельными лицами-характеристиками, лицами-биографиями. Оксана Дмитриева многовекторный роман Андрея Платонова превращает в сценарный план, где, конечно же, угадывается классический антагонизм двух центральных героев: романтичного идеалиста Сашки Дванова и его сводного брата Прохора Дванова, ушлого прагматика. Они-то легким пунктиром намечают извечный неразрешимый спор добра со злом, который в измерениях «Чевенгура» превращается в сущую провокацию, ведь оба Дванова «инфицированы» идеологической бациллой с той лишь разницей, что Сашка теряет способность трезво мыслить, а Прошка, сохраняя ум, – чувствовать и сострадать. Но вместе с тем, режиссёрский сценарный каркас не мешает циркулировать в спектакле вольному ветру, гуляющему по страницам романа, тому ветру революции, который своеобычно закручивает сюжет, причудливо заносит и убирает из рассказа героев, создавая ощущение строгого беспорядка.

И ритм первого действия, сосредоточенного на планшете-сцене телеги, динамичный и рваный. Картинки-слайды торопят друг друга, нагромождаясь в один сложносочиненный образ революционного хаоса. На смену дереву приходит металл, на смену природе – машина. Люди становятся в прямом и переносном смысле придатками к паровозам: они их ремонтируют, живут рядом с ними, наблюдают их крушение. Яркий образ – паровоз с приделанной к нему головой в кожаной коммунарской кепке, пытающийся протиснуться в узкие воротца под залихватское синеблузовское «делай раз – делай два». А вот два поезда зигзагами серпантина взмывают ввысь и сталкиваются: на пустом планшете груда кирзовых солдатских сапог – все, что осталось от железнодорожной аварии. Нарочито монотонный ритм второго действия подчеркивает остановившееся время Чевенгура – бежать больше некуда, осталось лишь созерцать этот несовершенный мир и философствовать о счастье, которое и есть призрачный, не поддающийся осознанию темными головами коммунизм.

Персонажи «Чевенгура» – все как на подбор – симпатичные шаржи, с невероятной теплотой и тактом срисованные Натальей Денисовой со страниц платоновского романа. Основная масса героев – планшетные куклы – жилистые и изможденные, пучеглазые и меланхоличные, вызывающие что-то среднее между презрением и состраданием. Лопоухий сосредоточенный Сашка, курносый ухмыляющийся Прошка, влюбленный в Розу Люксембург Копенкин с живым тоскливым взглядом, чем-то навеки удивленный Чепурный, суетливо порхающий на крыльях-полах шинельки, палач Пиюся с детским круглым лицом и невинными глазами… И актеры, слаженная мощная труппа театра, с точностью молнии попадают в эти маски кукол, расцвечивая грани их личностей интонациями и эмоциями. Вячеслав Гиндин отражается в Копенкине и наоборот, Геннадий Гуриненко зеркалит Чепурного, Александр Коваль сростается с Пиюсей, Артем Вусык дотягивается до полусвятого Сашки Дванова, Александр Маркин, переплавляя актерскую технику в обаяние, стоит за плечами Прошки Дванова. Эпизодические, но яркие женские образы платоновского романа опекают Ольга Мохленко и Ольга Коваль.

В начале спектакля и в его финале – своеобразном прологе и эпилоге – появляются две паркетные куклы прямо-таки сказочных Старика и Старухи. Полностью белые, с окаменевшими от горя и нужды лицами, они, как загадочные баобабы, впиваются невидимыми корнями в почву и благословляют своих злых детей на их сомнительные подвиги. Обмеление невидимой, но повсеместно ощутимой реки жизни у Оксаны Дмитриевой рифмуется с измельчанием людей – рядом с ростовыми куклами планшетные выглядят лилипутами. Но и это, оказывается, не предел: стайкой москитов появляются в одном из эпизодов анархисты – вот уж кто не верит ни в Бога, ни в чёрта. В спектакле через масштабы и выстраивается, как всегда у Оксаны Дмитриевой, иерархия нравственных величин: от истины ко лжи, от праведного к грешному. И глупые чевенгурцы, поверившие в коллективное счастье, забыв, что «человеку нужен человек», оказываются на верном пути к вырождению. Их смерть – символическое перемещение куда-то за тьму оконных рам, в «губернию на берегу неба» – хоть и печальна, но закономерна: осушая реку истории, меняя ее русло, захламляя дно, неизбежно попадаешь в мертвую зону безвременья, административным центром которой и есть Чевенгур. 

На контрасте с притчево-серьезным «Чевенгуром», «Вишневый сад» выглядит сущим балаганом. Так балаган и есть! Распахивается интермедийный занавес из весёлого ситчика, обратным ходом вдали, на третьем плане, ползет игрушечный поезд, вваливается гурьбой шумная компания «из Парижа», пространство заполняется голосами и объятиями, поцелуями и радостью. Тут все запросто и по-семейному – хочешь распевай под фонограмму шаляпинские романсы, как Епиходов (Геннадий Гуриненко), хочешь гарцуй на детской лошадке и праздную юбилей шкафа, как Гаев (Вячеслав Гиндин), хочешь, не стесняясь мимолетных слёз, ностальгируй как Раневская (Татьяна Тумасянц), хочешь клянчи денег взаймы как Симеонов-Пищик (Александр Коваль), а то и вовсе неприкаянно шатайся среди любимых родных людей как Фирс (Алексей Рубинский). За этим напускным гамом Оксана Дмитриева прячет лирический второй план: Раневская, взволнованной паломницей (неспроста вся в траурно-черном), возвращается в дом детства, в счастливое прошлое, где не было лицемерных любовников, неоплатных счетов, двух дочерей на выданье, погибшего сына… Да и вишнёвый сад был источником бескорыстной радости, а не укором её непутёвости.

Как школьники рисуют забавные рожицы на страницах пыльных фолиантов, так Оксана Дмитриева и Наталья Денисова обрамляют чеховский текст виньетками и разномастными кунштюками: это все тонкий мир воспоминаний и фантазий героев. Вереницей парят воздушные шары, на которых каталась Аня, взмывает воздушный змей в руках Пети Трофимова, мелькают цирковые кольца в руках Шарлотты, кружат от ветра флюгера и ловят ветер сачки… Всё в полете – всё мимолетно. Какой в этом смысл? Просто красиво. Как и то мгновенье, которое ещё никому не удавалось остановить.

Невстреча-нелюбовь Лопахина (Александр Маркин) с Раневской, в общем-то, и есть, прежде всего, несовпадение во времени. Она живёт прошлым, она страшится настоящего – так порой женщины боятся выговорить цифру возраста вслух, будто пока не названо, так и не существует. Он живёт днём сегодняшним и уверенно заглядывает в завтра. Режиссер подчеркивает в буквальном смысле водораздел между ними: как когда-то давно, Раневская услужливо, но зло, льет воду в миску, чтобы Лопахин, только что ставший хозяином имения, освежился, смыл угар триумфатора. Весь спектакль Лопахин не сводит с нее глаз, но не знает, как заговорить, как подступиться, с чего начать. Так он и дотянет до финала. Так и замрёт тенью за спиной Раневской Лопахин-Маркин в бессловесном монологе-молчании – лишь в глазах сквозит то страх потери, то сумасшедшее обожание, то вселенская тоска. А Раневская-Тумасянц, будто ещё одним холодным душем окатит, предложит ему дочку Варю замуж. А Петя Трофимов (Павел Савельев) будет восторженно призывать смело отправляться в будущее – и распахнет чемодан как душу – пусто… За душой ни гроша, ни сувениров «на память» о прошлом. А может, так и надо? Ни о чём не печалясь, стройными рядами маршировать в будущее под какую-нибудь бравурную мелодийку?

Сотни раз рассказанную на разные лады историю о том, как все спасали-спасали, да так и не спасли, вишнёвый сад, Оксана Дмитриева превратила в чуть ли не площадного формата комедию о потерянном времени. Тема – печальна, интонации – веселы. Бурлеск, одним словом. Так и в блиц-интермедии «Гамлета» разыгрывают в формате «Панча и Джуди» (то-то Лопахин всё дразнит Варю «Охмелией»). Но чеховский гиньоль, конечно же, куда страшней – тут лупят не палкой по соломенной голове, а топором по живому чувству, по вишнёвому саду…  А кстати, что же сад? Опять забыли?

С садом в этом спектакле вообще забавно. Он всё время торчит по центру сцены. Мимо него проносятся герои. Никто, разумеется, на сад особо внимания не обращает – всё строго по Чехову. Кстати, если приглядеться, имение и сад уже выставлены на продажу: да вот же они, выставлены на всеобщее обозрение на пяти деревянных ящиках-столах. Вот только сад-то такой неказистый – нужно еще ой как постараться, чтобы поверить в его магическую сущность. Торчат себе выбеленные метелки, прутьями вверх – словно поддерживают небо тонкими ветками. Не иначе, как желая повысить стоимость «лота», эти деревца пытаются приукрасить – наряжают сочными вишнями, почти что в размер новогодних гирлянд… А ближе к финалу зажгут будто поминальные свечи – и вдруг в деревьях начнешь угадывать контуры минор. Вот оно свидетельство-мантра: сад важен, сад нужен, сад все-таки красив. Но, позвольте, почему такой невзрачный? Да потому что все его лепестки и листья облетели, превратившись в тонкий рисунок на ситце занавесей, платьев, рубах, жилеток. Облетели, растворились и стали самой тканью бытия.

Откликаясь на редкие попытки его одушевить, вишневый сад пару раз и впрямь оживает. Загораются теплым светом оконца белого домика-усадьбы. А между деревьями появляются изящные долговязые куклы – как представляется, тени не только Раневской и Гаева, но и Аркадиной с Тригориным, и Прозоровых, и Тузенбаха. Последний точно тут бывал: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!». Вот эта «красивая жизнь» и проносится обрывками воспоминаний. Здесь шутят, кокетничают, бездельничают: кавалеры ухаживают за дамами, те заливаются игривым смехом. Но время неумолимо, и ближе к финалу куклы исчезнут, останутся лишь эхо голосов плюс семейные фото в нежной сепии. А над усадьбой и садом, чтобы казаться важнее, будет вышагивать на ходулях крохотный хозяин Лопахин – точь-в-точь как новоиспеченные большевики в «Чевенгуре». Потом и вовсе придут люди в ушанках и ватниках и под свадебно-разнузданную «Дубинушку» заколотят аукционные лоты-деревья в ящики, будто скульптуры городских садов на зимнее хранение.

Вот и всё – был вишнёвый сад и нет. Со всей очевидностью вдруг осознаешь, что время несется быстрее, чем успеваешь привыкнуть к переменам. И герои все как один неприкаянные, все разочарованны недостижимостью гармонии. У каждого из них свой крест и своё небо в алмазах… Потому-то и Раневская с компанией никуда и не уезжает – по сути изгнанным из своего маленького рая, им некуда больше податься. Циничное будущее не всех примет. Гурьбой все и остаются здесь же, и каждый на свой лад, но попадая в унисон, затягивает песню – даже «Садок вишневий коло хати…» кто-то выводит не без улыбки… А что еще остается? Трагические паяцы этого вишнёвого балаганчика то ли предчувствуют, то ли знают точно – не Москва и не Париж, впереди всех ждет Чевенгур, как расплата за легкомыслие и бесшабашность. Но пока что пауза. Время терпит. И, пожалуй, не стоит его торопить.

13 декабря 2017 года Оксана Дмитриева, главный режиссёр Харьковского академического театра кукол имени Виктора Афанасьева, стала первым лауреатом Премии имени Леся Курбаса, учрежденной Министерством культуры Украины для украинских театральных режиссёров. Редакция Teatre.ua искренне поздравляет Оксану Дмитриеву с почётной премией.