Театр и Миропорядок^{30 ноября 2008}

Беседа с русским драматургом, режиссером и музыкантом

Алексеем Шипенко

Разговаривала

Марыся Никитюк

«Иногда мне кажется, что все книги на Земле написал Я»

Живет и работает в Германии Связан творчеством с немецкими режиссерами: Томасом Остермайером, Петером Штайном и Франком Касторфом Написал пьесы: «9000 над поверхностью почвы», «Судзуки», «Судзуки-2», «Из жизни Комикадзе», «Ля фюнф ин дер Люфт», «Натуральное хозяйство в Шамбале».

Издал на немецком и русском роман «Жизнь Арсения».

Алексей Шипенко

Драматург в себе. «Я все забыл»

Начиная, я писал очень много, за шесть лет ─ двенадцать больших пьес. Оглядываясь назад, понимаю, что я тогда очень много в них рассказал. О себе. А я рассказываю только о себе. И дело не в автобиографичности, а в том, что все мои персонажи выросли из меня, породив большую усталость — рассказано много, но почти ничего не понято.

Были люди, которые восторгались, были какие-то почести, но я себя с этим никак не идентифицировал. Я жил в своей коммуналке, писал новую пьесу, закончив ее, проделывал путь в 20 минут пешком от коммуналки, которая находилась рядом с Верховным судом, до Страстного бульвара. Заходил в Союз Театральных деятелей, относил пьесу машинисткам и уходил. Этого было достаточно, чтобы через какое-то время люди это получали во всех концах нашего дорогого Советского Союза. Я совершенно не представлял, где я живу и как я живу.

В 1992 году вышел сборник моих пьес «Из жизни Комикадзе», и в том же году я уехал в Германию, потому что не хотел наблюдать те необратимые процессы, которые происходили со страной, после отъезда в России уже не появлялось ни одной моей пьесы. А моя деятельность на западе превратилась в переориентацию, я стал писать для западных людей. Все сюжеты кардинально изменились, а мое желание писать — резко уменьшилось, потому что на западе уже тогда был рынок, который постепенно появляется и у нас. Рыночные взаимоотношения сильно убили мое желание писать что-либо, я вообще не люблю взаимоотношений, построенных на деньгах.

Томас Остермайер. Барак

Я расскажу вам историю первой моей заказной пьесы. Мой хороший друг Томас Остермайер начинал с того, что ставил в Бараке, в том числе и мои пьесы. В начале 90-х он выпустился из театрального института, и получил приглашение ставить в Бараке ─ это такое черное низкое помещение-коробка в Немецком театре в Берлине (Дойтчес театр).

Томаса с самого начала как-то очень понимали и принимали критики, он заполнял лакуну современного немецкого театра, и его любили. В Бараке Остермайера была очень легкая студийная атмосфера, все были молоды, к чему-то стремились, Томас хотел себя утвердить. Там он поставил мою пьесу «Судзуки» и «Судзуки-2» — ее продолжение.

У Томаса в Бараке, кстати, ставил и киевский режиссер Валера Бильченко, это был такой диалог немецкого и украинского театра. Бильченко поставил там чеховского «Иванова» и «Полет» — очень вольная переделка моей старой пьесы «9000 метров над поверхностью почвы».

А через четыре года всяческих экспериментов, эра Остермаера в Бараке закончилась, его пригласили в Шаубюне. Он был самым молодым режиссером, получившим приглашение в театр Петера Штайна, это был грандиозный успех.

Невостребованная пьеса. Шаубюне

После того, как Томас отправился в Шаубюне, он заказал мне большую пьесу. Сказал: пиши, что хочешь, я не могу такому драматургу, как ты, говорить, чего хочу я. Как оказалось, я был первым драматургом в истории Шаубюне, который получил заказ. Я очень сомневался в этом проекте — так и получилось. Я написал пьесу, которая называлась Das Kind («Ребенок»), и хотя театр мне заплатил все деньги, она так и не была поставлена. Почему? Потому что написал, то, что хотел, и выяснилось, что ставить это трудно, и, может быть, неинтересно. Когда мне говорят «пиши, что хочешь», я оказываюсь перед конфликтом с собой — понимаю, что ничего. Хочу сидеть в лучах солнца и наслаждаться жизнью, ничего не делать. Это связано с моей жизненной позицией, отразившейся и в моих пьесах 90-х годов — полное нежелание пребывать в каких-либо играх с действительностью.

Против Театра. Пшик «новой драматургии»

Театр мне принципиально не нравится. Почему я люблю Бориса Юхананова, например? Потому что он против театра. Он против театра, который состоит из лжи. Официальный театр как институция построен на ложных законах, все это — ложь. Это такой заговор — мы искусство показываем, делая вид, что мы художники, а зрители делают вид, что они зрители.

Прожив три-четыре года в Германии, написав «Судзуки», которую позже поставил Остермайер, я понял, что ничего не могу рассказать о Германии, о Европе. Там нет темы, нет героя, есть просто милая Европа.

В Европе ставят классику или пьесы молодых драматургов. Последнее время разгорелась мода на новую драматургию, в становлении которой участвовал и Томас со своим проектом — существует молодая драматургия и ее нужно поддерживать.

Но «современная драматургия», «новая драма», «нью райтинг» — это общественное явление, появившееся потому, что пришло время молодого театра и молодой драматургии.

Томас своим активным, спортивным театром доказал, что есть молодые люди, и не нужно больше Петера Штайна с его академическим театром, который уже почти ушел. Европейские театры обречены ставить своих молодых новых драматургов, которых на самом деле с позиции качества не так и много, может быть, один-два, тогда как нужно — 200. Поэтому множество продюсеров и агентов находят множество авторов, но это связано с социально-политическим фактором, искусственно создан идейный запрос общества массового потребления.

Новая драматургия — это, скорее, комментарий к действительности. Нужно говорить о каких-то существенных вещах, она же говорит о внешней мишуре. В Россию эта волна пришла из Европы, да и вообще страна поднимается, находятся деньги, эти деньги можно отдавать культуре — приходит понимание того, что у нас тоже есть свои писатели. Это все очень милые идеи, они могут быть, но они провоцируют возникновение таких пьес, которые рассказывают о банальности окружающей нас реальности, о взаимоотношениях, милых или не милых, странных или ужасных, но, в общем, почти всегда поверхностных.

Борис Юхананов. Честная игра

Борис Юхананов в «Големах» очень честно рассказывает о себе, эта позиция мне близка. Люди, которые ставят пьесы, про какую-то жизнь — попросту врут. Идея театра, да и вообще искусства как зеркала действительности — лобуда. Наверняка есть люди, которым все это нравится, в этом они видят предназначение театр и искусства, но они заблуждаются и навязывают эту ложь другим.

Иногда, когда я прихожу в театр, на сцене что-то вдруг прошибает мое сердце и мой мозг. И весь я начинаю о чем-то важном думать, касающемся только меня, моей собственной жизни, в этом состоянии я что-то нахожу, какой-то ответ на какой-то вопрос, может, я его забуду через пять минут, это неважно — сам факт, что я этот вопрос или ответ услышал, вот, что главное. А в обычном театре я никаких ответов и никаких вопросов не слышу.

Когда я посмотрел Големов (всех), я сразу сказал, что это — подвиг. На самом деле то, как Юхананов живет и показывает свою жизнь, — это подвиг. Он постоянно задает себе вопрос, а вот то, что я только что сказал — это истинно или нет? И тут же опровергает сам себя, и ставит под сомнение предлагаемые нам истины. То есть он постоянно находится в опасном для своего сознания движении, подвергая все сомнениям. Он — не спящий. А это спящее — оно везде сейчас. Вот эта жизнь, эти деньги, эти кафе, в которых мы сидим, это же все так — шелуха.

Юхананов сомневается во всех культурных ценностях, в которых мы засиделись, застоялись, которые воспринимаем теперь, как истинны, когда на самом деле это все фальшивки. Причем он об этом говорит серьезно, не трешево-революционно, а очень высоко, исходя из своего сердца и своего мощнейшего интеллекта.

Бегство от реальности. «Сменить форму»

Я не очень уверен в том, что эта реальность — реальна. Это мое глубокое убеждение. Я хожу по городу и понимаю, что я инопланетянин, причем я знаю, что так себя чувствует каждый, кто идет по этому городу — проблема только в том, как он с этим чувством-пониманием обращается. Некоторые люди сходят с ума, некоторые начинают зарабатывать деньги, другие заводят семью, некоторые занимаются так называемым искусством, но все это в основе своей имеет бегство или уход от того, кто ты есть, от понятия ЧЕЛОВЕК.

Но убегать от этой реальности нужно так, чтобы больше не возвращаться, а большинство людей в своем способе бегства, на самом деле возвращаются к этой же выдуманной действительности, просто немножко задекорированной иллюзиями.

Кубрик в последние годы, по рассказам Спилберга, говорил: «Я хочу сменить форму». Как ни странно, такими словами началась одна из моих пьес «Жизнь как пример», которую я в Португалии ставил. Герой так и говорит: «Я хочу сменить форму». Когда я писал о том, что хочу сменить форму, я не знал контекста Кубрика, но я его очень понимаю. Я тоже хочу сменить форму, но что это, я сам не знаю. Подобные желания связаны с душой каждого человека, ему тесно в теле, он здесь пришелец. Я не верю, что мы родились как животные и как животные умрем, для меня эта тема совершенно закрытая.

Масштаб древних текстов и утерянное знание

Шекспир, Мольер и другие великие авторы имеют такой масштаб, который современные люди не могут охватить. Недавно я ставил в Португалии их национальную классику — Камоеса, очень трудная вещь, громадный эпос начала португальской литературы. В этом произведении важно прочувствовать, насколько красивой может быть поэзия и человеческая мысль, выраженная в стихах. Когда я говорю «человеческая мысль», то имею в виду нечто высокое, связанное с природой человека и Вселенной.

В этом тексте есть мифологические пассажи страниц на 200, обычно их пропускают, потому, что они к основной сюжетной линии не относятся. Это тексты о титанах, о героях, о сотворении мира, где раскрывается тайное знание. Это очень глубокий рассказ, но на таком уровне современный человек вообще не мыслит, эти вопросы для него закрыты.

Существует определенное знание, которое миром было утрачено. Оно для посвященных, для тех, кто способен прийти к основным вопросам человечества.

Если театр или искусство рассматривать с точки зрения профессионализма, то это шоу-бизнес получается. Мы можем применить к ним те же требования, что и к одежде: пиджачок не очень красив или тесен — мы его не покупаем, если он модный и нам нравиться — возьмем. Это прикладное использование феномена искусства.

А если понимать искусство как один из путей, то тогда мир меняется. Можно ведь сапоги шить, и просветлится, а можно всю жизнь проиграть абсолютнейшую ложь в столичном театре — и тебя потом никто и не вспомнит даже. Решиться — значить быть посвященным.

Каждый человек, будучи ребенком, воспринимает мир как бесконечное существование, совершенно фантастическое по своей красоте. Потом человек попадает в социальный мир, в его жесткие рамки: школа, институт, работа — и начинается ломка. Нас всех ломают, никто не уходит от этого молоха, но потом у тебя появляется выбор: соглашаться с этим или нет.

Португалия и Средиземноморье

Я в Португалии уже четыре года работаю с одним театром, который находится возле города Порто. Город называется Брага. Театром руководит совершенный подвижник, который уже много лет занимается альтернативным театром внутри государственных структур, находя на это деньги. Они в свое время поставили «Из жизни Комикадзе», и нашли меня в Германии, потом пригласили. Оказавшись там, я увидел другую реальность, это похоже на путешествие во времени. Это католическая страна. Очень громкие люди, маленькие люди, с множеством телесных подробностей, закоренелые в средних веках. Специально для этого театра я даже написал пьесу, потому что там люди меня любили, там солнце, океан. Это все похоже на маркесовский магический реализм, и это мне очень близко, потому что я вырос на море, я вырос в Севастополе.

Для меня мир абсолютно магичен, потому что я видел море, видел солнце, видел как солнце, шипя, исчезает — материя плавится на твоих глазах. У Камю есть любопытное эссе, называется «Средиземноморский миф». В нем он рассказывает о людях, которые выросли возле морей. Камю сам вырос в Алжире, и на себе прочувствовал, что такой человек рано взрослеет, потому что он рано понимает трагичность жизни не на уровне мысли, а на уровне мироощущений, постоянно наблюдая за стихиями, элементами этого мира. Мир для него превращается в некую фантастическую плазму, которая течет, меняется, переливается. Я не рос в Москве-я и мое творчество не подчинены правилам истерического большого города.

Рынок и Миропорядок

Я захожу в книжный магазин «Дом книги» — и у меня возникает только ощущение ненависти. Вся эта печатная продукция вызывает у меня только отвращение. Почему там, посреди всего этого магазина, не может лежать только одна книга, но необходимая? Если мы хотя бы одну книгу прочтем по-настоящему, нам этого хватит на всю жизнь. Но проблема заключается в том, что весь мир, и мы с ним, перешел в систему рыночных отношений. Это окончательно и бесповоротно. Ренессанса не будет. Этот мир полностью фальсифицирован. Все сейчас направлено на продажу. Мы же могли вместо того, чтобы сидеть в этом кафе, сидеть где-то на Патриарших и понимать, что мир немножко другой вокруг нас? Но мы сидим в товаре, нам крутят товарную музыку, мы курим товарные сигареты, мы пьем товарные напитки и разговариваем об искусстве как о товаре. Вопрос в том, во что превратилась наша реальность? И обратного пути нет, все может закончиться только большим взрывом, или катастрофой. Мир сейчас находиться совершенно в неправильных взаимоотношениях с самим собой. Хотя, с другой стороны, пользуясь любимым способом Юхананова переворачивать мысль, можно сказать, что этот мир совершенно правильно существует, а вот человек его неправильно понимает.