Тайны Андрея Тарковского^{28 декабря 2011}

Кирилл Караченцев

29 декабря 2011 года исполнилось двадцать пять лет со дня смерти великого режиссера Андрея Тарковского. Этим летом киевский кинотеатр «Жовтень» в честь годовщины демонстрировал ленту «Ностальгия», кинофестиваль «Молодость» почтил режиссера симфоническим концертом и фильмом «Жертвоприношение».

Польский режиссер и близкий друг Тарковского Кшиштоф Занусси в своих воспоминаниях писал: «Кинотеатры неустанно возвращаются к его фильмам, и кто-то непременно открывает их для себя, и для очередных зрителей они становятся ступенью посвящения в тайны бытия».

Он вступил в кино как «власть имеющий»: его дебютный полнометражный фильм «Иваново детство» принес «Золотого льва» Венецианского кинофестиваля (вторая почетная международная премия, присужденная советскому кинематографу после калатозовских «Журавлей»). Фильм вызвал дискуссии итальянских и советских кинокритиков, и обрел в Европе своего горячего поклонника — Жана-Поля Сартра, посмотревшего фильм на закрытом показе в Москве.

Картины Тарковского — это не столько «кинематограф мысли», сколько «кинематограф души». «Заставлять додумываться — общий признак современного кинематографа» — говорил главный учитель Тарковского Михаил Ромм. В «Ивановом детстве» еще не вполне сформирован, но уже узнаваем стиль Тарковского: меланхолия, философская глубина, поэтическое отношение к пространству и времени. Его фильмы заставляют зрителя размышлять, а также самостоятельно «созидать» увиденное.

Сам Тарковский полагал, что «Искусство живет только потому, что мир плохо устроен. Если бы мир был прекрасен или гармоничен, никакого искусства не нужно было». Задача кинематографа и искусства в целом, по мнению режиссера, — духовно возвысить человека, дать ему возможность воспарить над самим собой. В этом он видел и смысл жизни, постоянно ускользающий, недоступный познанию, и открытый в поиске и страдании странствующей души. Он не просто снимал, он искал, и, обретая свой Смысл, перекладывал его на язык искусства. В какой-то мере Андрей Тарковский был рабом своего гения. Подобно Толстому и Достоевскому, он не принадлежал себе, будучи отдан человечеству, которому нес красоту и любовь.

Конечно, были и до него режиссеры, которые боролись с ярмарочной природой кинематографа, но ведь сущность гениального не в его новизне, а в его неповторимости. Тарковский восстал против материального кино — продукта эпохи, противопоставив ему дух. Его фильмы сложны, и с первого просмотра не всегда понятны, но в его киноязыке нет напускного, нет продуманных художественных загадок. «Простота без пестроты», как говорил один из его персонажей. В фильмах Тарковского — тайна, и это тайна существования человеческой души, неподвластной науке и истинно зримой в настоящем искусстве.

Однажды в Соединенных Штатах во время публичных дебатов перед показом «Ностальгии» американский зритель спросил Тарковского, что нужно делать, чтобы быть счастливым. Режиссер ответил: «Это не важно! Не стоит думать о счастье», и позже добавил, что человек должен, прежде всего, ответить себе: «Зачем я существую? Зачем я был призван к жизни? Каково мое место в космосе? Какая мне уготована роль? А когда человек найдет ответы на эти вопросы, то нужно смиренно выполнять свое предназначение. Счастье может быть дано, а может — и нет».