Максим Курочкин: «Столкновения с новой киевской энергией я жду с нетерпением»^{07 декабря 2009}

О новой драме, о Москве, о Киеве, о киевском театре

Беседовала Марыся Никитюк

Киевлянин Максим Курочкин в 90-х попал в Москву, где стал востребованным драматургом. В 2000 году его пьеса «Кухня» была поставлена Олегом Меньшиковым, за пьесу «Стальова воля», некогда поставленную Дмитрием Богомазовым в киевском Молодом театре, драматург получил премию «Антибукер — За поиск новых путей в драматургии». В декабре писатель приехал в Киев для участия в «Лаборатории современной драмы», организованной Владом Троицким под «крышей» ГогольFesta.

«Когда я в 94-м приехал в Москву, ситуация в профессии была довольно унылая. „Некоммерческие“ пьесы живых авторов попадали на сцену редко, критики любили писать в статьях: „Современной драматургии нет“. Полноценное профессиональное общение было возможно только на семинарах, где устраивались читки пьес или экспресс-спектакли. Мне повезло: после первого года Литинститута мои пьесы попали в „Щелыково“ и „Любимовку“. Каждая „Любимовка“ давала запас свежего воздуха, который необходимо было растянуть до следующего фестиваля. И так мы тогда и жили, только читая и обсуждая пьесы. Шансы, что пьесу поставят в театре, были невелики.»

Максим Курочкин, драматург: «Театру реальному мы не подходим, нам нужен идеальный театр, а идеальный театр — это театр с принципами»

С какими пьесами вы стартовали на «Любимовке»?

«Истребитель класса „Медея“ и „Аскольдов Дир“.

После была какая-то реакция, ощущение, что вот она началась ваша история драматурга в Москве?

Я достаточно трезво отношусь к потенциалу своей драматургии, она… плохое сочетание «не для всех»: она для всех, конечно, но все-таки для минимально тренированных всех. Глобального взрыва успеха не было. Ощущение, что мир перевернулся, тоже не возникло. Все-таки «Любимовка» это, в первую очередь, профессиональный семинар, там собираются для того чтобы разбираться в сути явлений, а не для того, чтобы топить друг друга в комплиментах. Но если читка вызвала бурную дискуссию, это, как правило, означает, что пьеса состоялась.

Я и сейчас предпочту качественную ругань хорошему безупречному показу. «Любимовка» была задумана не как площадка для художественного высказывания, а как полигон для проверки новых смыслов, с этой точки зрения мне всегда везло: мои пьесы доставались самым лучшим «испытателям».

вы получали качественную ругань?

Я получал все самое качественное и ругань в том числе.

Один из основных постулатов новых драм, и чуть ли не главный принцип лондонского Роял Корта — это доработка пьес. Вы делаете работу над ошибками, дописываете?

Да, конечно, но этому надо противопоставлять еще и другой принцип: нельзя долго засиживаться на каком-то тексте, а я к этому склонен — храню верность ошибке, люблю размышлять над этим. Поэтому иногда правильнее забыть о тексте и писать новый. Тогда и старый станет лучше. Он будет поддержан следующими текстами и зазвучит по-другому, высказывание получит контекст. У любого человека за жизнь набирается достаточно материала, чтобы написать одну уникальную пьесу. Если человек не написал за жизнь ни одной пьесы, считай, жизнь прошла мимо. Но когда пишется вторая, третья, четвертая пьеса, то подключаются другие энергии, работает другая система, многое становится понятно о самом себе.

С какой пьесы вам стало понятно?

Пьесы «Право капитана „Карпатии“, Opus mixtum (пьеса про киевских археологов) не попали на „Любимовку“. А показ пьесы „Девять легких старушек“ до сих пор мне стыдно вспоминать. Это был глобальный замысел типа скрябиновской „Поэмы Экстаза“. Пьеса должна была, как минимум, объяснить весь мир. В итоге я так долго и увлеченно над ней размышлял, что на собственно написание времени не осталось вовсе. И получился какой-то огрызок непонятный. Но, тем не менее, даже у него нашлись какие-то доброжелатели. В традиции „Любимовки“ было поддерживать странные неотформатированные усилия драматурга, и поэтому, чем страннее и неожиданнее был текст, тем больше шансов он имел у слушателей.

Думаю, пьесой, которая подарила мне немного новое знание о себе, стала «Стальова воля». Ее еще в киевском Молодом театре поставил Дмитрий Богомазов. Хотя Дмитрию в принципе не очень интересна современная драматургия…

Но почему же, он ведь «Женщину из прошлого» Роланда Шиммельпфеннига поставил очень удачно.

Да, я видел этот спектакль, он мне очень понравился. Но в случае со «Стальовой волей» проблема была еще и в том, что сама пьеса не закончена. Это только первая часть трилогии. И несовершенная.

Большинство пьес — это истории поражений, а не удач, они на каком-то уровне удачи, (просто потому, что они есть), но внутренний счетчик подсказывает, что реальных поражений у меня пока больше.

На спектакле Молодого театра по моей вине у зрителя было мало шансов подключится к истории. Но все равно… пьеса была поставлена неправильно: лучше, чем она того заслуживает. А современную пьесу нельзя ставить в первый раз лучше, чем она того заслуживает. Первый раз пьеса должна быть поставлена ровно так, как она написана, без интерпретации. Первая постановка это великое умение, оно не исключает таланта, наоборот, необходимое сверхтонкое, трепетное отношение к слову, вера в его возможности. Очень важно не использовать все возможности интерпретации, которые дает текст, оставаться в рамках узкого авторского, может и ошибочного, сектора. Опыт подсказывает, что нельзя упускать ничего, важно все, каждая ремарка, нельзя без ущерба для смысла, сокращать реплики и убирать персонажей.

В Украине ставили только «Стальовую волю». Почему ничего больше, наши театры не заинтересованы ставить вас?

Значит, пьесы мои еще недостаточно хороши. Буду писать лучше. Но проблема глобального характера заключается в том, что у украинского общества и театра нет запроса на встречу с реальным человеком сегодняшнего дня. Герой, которого хотят видеть на сцене, должен быть с литературной гнильцой, ему в помощь должна быть выстроена система интерпретаций, он должен быть сегодняшний, но через Шекспира, Достоевского, Карпенко-Карого. Это все совершенно понятно, но основа этого явления, вызывает во мне мало уважения: это и лень, и слабость, и просто отказ от жизни. Люди отказываются жить: я ставлю Шекспира — я не живу. Совершенно непонятно, например, как безупречно точно возможно описать то, что происходит в Украине? Этим нужно заниматься, пробовать, ошибаться. Столько важных вопросов и выборов перед человеком: как жить? за кого голосовать? Давать взятки или не давать? А театру украинскому, похоже, все понятно. Великие загадки, которые ставит жизнь перед современным человеком — это не ко мне, — говорит наш театр.

Через определенное время это даже перестает волновать. Я сейчас об этом говорю, но это из серии «проехали», остается просто ждать смены поколения, театру реальному мы не подходим, нам нужен идеальный театр, а идеальный театр — это театр с принципами. Не с реальной системой выживания, а защищенный от внутренних циклов министерства культуры. Театр. doc защищен странным способом, тем, что он не имеет ничего, ему нечего терять, он имеет какую-то минимальную поддержку, но он не может ничего заработать. Потому что там микрозал и люди, которые связываются с ним, сами больше тратят. За этот счет Театр.doc неуязвим, он может себе позволить существование в пространстве свободного выбора.

Рано или поздно и в Киеве, и в Москве будут свои Роял Корты, в которых будут создаваться продуктивные условия для драматургов. Но просто ждать этого времени и не писать — это глупо.

«Если человек не написал за жизнь ни одной пьесы, считай, жизнь прошла мимо»

Поэтому вы работаете в Москве, а не в Киеве?

Сейчас уже никакой разницы нет, где сидеть физически, потому что есть интернет. Четыре года: с 4 ноября 2004 по 2008 я жил в Киеве. За это время я своей основной специальностью в Киеве не заработал ни копейки. Исключая какие-то гонорары от журнала MAХ, где я периодически что-то писал (сестра устроила меня туда по блату). Я так и не встретил ни одного человека, который бы прочел хоть одну мою колонку. Это удивительно. Но стоит какую-нибудь закорючку опубликовать в русском Эсквайре и, пожалуйста, — это прочтет самый замшелый продюсер в самом глухом украинском селе.

Но при этом мне ненавистен алгоритм украинца, который уезжает в Москву, а потом взахлеб объясняет, почему он это сделал; как ему не давали что-то делать в Киеве. Я не хочу быть таким. И в Киеве возможен театр, надо самому собирать единомышленников, начинать с нуля работать со студентами и всеми способными желающими. Но я знаю свои недостатки как организатора. К сожалению, я с трудом, за 15 лет практики, научился организовывать какую-то минимальную читку. И то я делаю это плохо. В Киеве люди театра слишком много говорят о фигне, о земле, о шашлыках. И это заразно. И главное: в Москве количество идеалистов на единицу театрального пространства выше.

У писателя, допустим, есть надежда писать в стол, и что это через 200 лет станет востребовано. А драматургу если не сейчас то когда, зачем тогда писать?

Ничем драматург от писателя не отличается, те же 200 лет у него есть, иногда даже больше. С этим все в порядке, стимулов в виде фестивалей могло и не быть, хорошо что они были тогда. Чем прекрасно время ранней «Любимовки»: писали пьесы только те, кто не писать пьесы не мог. Рациональных причин не было. В любой газете можно было прочитать: «Современной драматургии нет». Как — нет? Были отличные пьесы, были интересные авторы. Те, кто сейчас говорит о новой драме плохо, они либо не помнят то время, либо осознанно несправедливы. Новая драма привела театр в чувство, исправила страшную ситуацию, когда у пьесы молодого безумца было ничтожно мало шансов быть поставленной на сцене.

Впрочем, во все времена театру нужны «пьесы-толкачи», написанные по определенным общеизвестным канонам, более массовые, понятные. Пыльный театр говорит: «Пиши проще, пиши для дураков и будет счастье». Не все могут этому не поддаться.

Люди, которые игнорируют возможность завести роман с таким театром, вызывают уважение. Драматурги 90-х были отборными сумасшедшими, людьми качественного диагноза.

В конце 90-х в Москву приехали английские специалисты из Роял Корта. Их тезисы были просты: драматург является носителем смысла, он должен вести публику и критику за собой, главная задача режиссера — «обслужить» текст. Тогда это звучало революционно даже для наших, готовых для этой правды, ушей. Но во многом именно благодаря этим нехитрым принципам, британская драматургия сейчас самая сильная в мире. Чтобы автор развивался, он должен видеть как можно больше своих постановок. И это должны быть именно постановки текста, а не «режиссерские высказывания» по его мотивам.

Как вы думаете, что нужно сделать, чтобы идея этой Лаборатории современной драматургии сработала?

Если удастся эта затея с Лабораторией современной пьесы, будет замечательно. Сейчас главное запустить систему появления современных украинских текстов, и правильного их анализа, спровоцировать пьесы и это будет итог лаборатории.

Но уже то, что Влад Троицкий и Лена Ковальская встретились — историческое дело. Если Киев услышит, как рассуждает о драматургии Михаил Угаров, если о принципах построения независимого театра расскажет Елена Гремина… ситуация изменится необратимо.

У нас в Киеве есть одна большая проблема: киевляне в каком-то плохом значении слова перфекционисты, они считают ниже своего достоинства влюбляться в живых и «местных». Я тоже этим болел. Сейчас я в Киев приезжаю и спрашиваю: современная драматургия есть? Мне говорят: есть! Называются какие-то фамилии. А потом я спрашиваю: «А в кого вы влюблены?» И тут оказывается, что никто ни в кого не влюблен, что люди влюблены только в себя. Это не улучшает ситуацию. Тренировка в любви — не лишние упражнение для всех нас.

Когда пишете пьесу, ваши персонажи — это все вы?

Для меня драматургия удобна тем, что ты себя можешь распределить по персонажам, которые говорят совершенно противоположные вещи. Это способ избежать боли, потому что то, что для тебя важно по-настоящему, ты можешь сам высмеять раньше, чем это сделает кто-то другой, противопоставить своей глупой и простой ошибке, умную и всеобщую правоту. Важно, конечно, в это не заиграться. Рано или поздно приходится выходить из-за спины персонажа. Для каждой пьесы в идеале нужно изобрести собственные законы, пересоздать мир заново. Это не всегда удается, есть какие-то повторяющиеся техники и пристройки. Что плохо.

Я влюблен в диалог как форму существования, форму проигрывания жизни. Проигрывания в значении проигрыша. Просрать жизнь в диалоге — это достойное занятие, а в бесконечном монологе — нет.

Ваши пьесы, которые были поставлены «Глаз», «Трансфер», «Стальова воля», «Кухня», ее ведь Олег Меньшиков ставил?

Для меня этот спектакль очень важен. Думаю, все, что поставит Олег, будет пользоваться зрительским вниманием. Пьеса «Кухня» сложная, избыточная, о нибелунгах. Таким же получился и спектакль. И я люблю его. Это чудо, которое случилось не только со мной, я знаю, что для многих этот спектакль до сих пор много значит. Без Меньшикова этого текста вообще не было бы, он был написан по его заказу и в диалоге с ним и другими прекрасными актерами «Товарищества 814.

«Киевская история нам очень поможет, мы едем не учить, а учиться. Важно не быть сектантами, постоянно совершенствовать правила игры, поэтому столкновения с новой киевской энергией я жду с нетерпением»

А как это писать на заказ, чем отличается внешний от внутреннего заказа?

Не надо пренебрегать внешним заказом — это способ выйти за рамки своего опыта. Потому что те 5–6 по-настоящему оригинальных мыслей, которые у меня были, высказаны в первых пяти-шести пьесах, а заходить на второй круг, может, и продуктивно, но не очень интересно. Хочется найти границу своей некомпетентности: что я могу, что не могу. И еще отвоевывать у «не могу» несколько сантиметров. Поэтому заказ — это способ столкнуться с той реальностью, которая тебе в здравом уме никогда в голову не придет. Но это не ситуация «чего изволите». Это не ко мне, в любом случае я буду писать свою пьесу.

А какие пьесы вы писали на заказ?

«Лунапат», «Кухня», «Имаго», «Подавлять и возбуждать» … Заказ не обязательно означает деньги и договор. Иногда это просто разговор, или влюбленность в какого-то артиста, поразительная чужая мысль.

Почему вас ставят мало, вы для себя это как-то озвучивали?

Наверное, задача идти по всему миру еще не снята с повестки дня, но в условиях реального рынка (если представить театр, как рынок, где я могу продавать свой продукт) мне интересней не заниматься ковровой бомбардировкой, а концентрироваться на точечных удачах — адекватных тексту постановках.

Так, например, Михаил Угаров поставил мою пьесу «Цуриков». Спектакль назывался «Трансфер». Считаю его эталоном постановки моего текста, в том спектакле был найден компромисс между режиссерской яркостью и логикой пьесы. Все недостатки этого спектакли — это недостатки пьесы. Следовательно, это возможно, чтобы спектакль был не лучше и не хуже, а равен тексту, который его спровоцировал. Для меня это очень важно. Для меня артист, который не прошел школу сознательной работы с современной пьесой, профнепригоден. Он вне профессии. Конечно, при таких мыслях странно транслировать желание быть поставленным везде.

Ситуация меняется, меняются и артисты. Тех, кому повезло столкнуться с новой пьесой, становится больше. Поэтому свою пожарную функцию новая драма уже выполнила, сейчас надо думать о развитии, о завоевании доверия широкой публики, о больших залах, о более точной и виртуозной работе со смыслами. Киевская история нам очень поможет, мы едем не учить, а учиться. Важно не быть сектантами, постоянно совершенствовать правила игры, поэтому столкновения с новой киевской энергией я жду с нетерпением.

Частично интервью было опубликовано в журнале ТОП-10