Лев Додин: вырванные мысли*^{10 марта 2008}

Подготовил Юрий Федотов

Справка: Лев Додин — выдающийся театральный режиссер России. В Европе его считают самым «русским режиссером», на родине, наоборот — самым «западным». С конца 80-х и до середины 90-х его театр работал за границей, в основном во Франции. Эпический режиссер, тяготеющий к классическим произведениям, масштабным постановкам. В 2000 году ему вручили международную театральную премию «Европа — театру».

«Если всерьез озабочен рождением спектакля, ты волей-неволей анализируешь пьесу или прозу, анализируешь материал жизни, и так или иначе пытаешься разгадать сверхзадачу автора. Но разгадать ее можешь только так, как ты сам ее понимаешь. Нет, наверное, таких режиссеров, которые сознательно берут пьесу с мыслью:» Дай-ка я ее переделаю!.. «Но вообще не самовыражаться невозможно! Можно сколько угодно объяснять Някрошюсу, что нужно ставить проще, он искренне не поймет, о чем речь».

«Мне генетически свойственна неуверенность, поэтому я мучаю и себя, и артистов разного рода сомнениями. Иногда мы доводим друг друга до тяжелых состояний. Понимаете, всегда представляется что-то идеально получившееся, такое, в котором нет ни грамма примесей. Чистое сливочное масло. Сплошной кислород, без примесей отравляющих газов. Конечно, так не бывает».

«Вся история рождения спектакля, собственно, — попытка понять, почему тебя это волнует».

«Меня пугают нарастающий прагматизм артистов, их желание объяснить то или иное нехудожественное деяние необходимостью заработать. Я понимаю, что зарабатывать действительно надо. Но это все равно не является для меня оправданием! Когда-то объяснять халтуру заработком было стыдно. Сегодня — уже нет. Я уверен, что все подработки пагубно влияют на артиста».

«Театр — компания безумцев: здесь всегда платили плохо, но люди работали. Я думаю, что государство отлично знает, что люди театра, так же, как медики, учителя, работать будут, сколько ни плати. Чуть лучше, чуть хуже, но будут, несмотря ни на что».

«Если спектакль живой, он, как хорошая книга, пропускает через себя все токи жизни».

«Великое дело, если зритель побыл Человеком полминуты. Но сразу после спектакля никто не исправится».

«Человек, живущий своей профессией, с жизнью соприкасается все меньше, запас опыта иссякает-иссякает, и в итоге остается одна профессия».

«Всякое сильное переживание — не сотрясение количественное, а потрясение качественное, эмоциональное, душевное — всегда очищает человека. Человек, познавший радость — настоящую, большую, уже другой, новый человек. Человек, познавший горе, — тоже новый человек. „Ни холоден, ни горяч“, — написано в Евангелии. Так вот это самое страшное — быть ни холодным, ни горячим. Человек, который не знает ни того, ни другого, который колышется, как плазма, не обретая только ему свойственной формы, — вот что хуже всего. А в театре мы испытываем то, что никогда не почувствуем в жизни».

«Вообще в мире, в театре, в искусстве сценическом не так много хорошего. Плохой спектакль — нормально. Хороший спектакль — это уже какое-то чудо. А спектакль очень хороший — это чудо небывалое».

«Я очень боюсь театра, в котором занимаются постановкой так: вот такого-то будет премьера, а вот такого-то числа начнутся новые репетиции и т.д. — то о чем гордятся многие театры, особенно на Западе, а теперь и у нас — как с конвейера сходит то, что положено. Я не верю в театральный конвейер, мне кажется, все гораздо сложнее, путанее. И это нормально, потому что это — живая жизнь».

«Театр — вещь эгоистическая, так или иначе занимаешься размышлениями о себе самом. Вместе с тобой этим же занимаются артисты. И чем больше удается задуматься о себе самом, тем к более интересному приходишь».

«Меня иногда спрашивают перед началом репетиции — заснять ее? Да нет, отвечаю, не надо, ничего сегодня интересного не будет. Почти инстинктивно боишься придавать значение тому, что сейчас произойдет, может ничего не быть. А потом жалеешь, что репетиция не записана, потому что у тебя что-то возникло, артисты интересно размышляли, вдруг что-то замкнуло. Это же так хрупко, что ужу никогда не восстановится. Сам процесс может быть по-своему намного интереснее, чем итоговый результат. В процессе мы гораздо шире, глубже, больше. И как это сохранить — большой вопрос».

«Когда-то мемуары писали девять десятых грамотного населения страны, даже не для печати — просто твоя жизнь представляла индивидуальную ценность. Мы слишком долго жили с ощущением необязательности этой ценности, даже ее немножко стеснялись. И сегодня обнаруживается, что так мало личных архивов. Хотя вроде не надо их заводить и над ними трястись. В то же время это след твоей собственной жизни, знак того, что она все-таки была. И. может, что-то небезынтересное окажется для других. Мы-то чужие воспоминания, документы, письма читаем с наслаждением, и даже не только великих. На самом деле, важно записывать то, что с тобой происходило или происходит».

* Отрывки из интервью разных лет